Дивизию отводят в тыл

Май 1943 года

Неподвижное серое небо нависло над лесом. Повсюду на земле между стволов деревьев лежат солдаты. Посмотришь на них — на их согнутые спины, торчащие ноги и руки, они как мертвые валяются на земле.

Здесь в общей куче тел — приклады винтовок, каски, противогазы, запрокинутые головы и грязные сапоги, упертые в лицо другому. Среди хаоса спящих слышен раскатистый храп. А этот — в каске, в обмотках и ботинках, |и с обмоткой на шее, вроде как кашне ее себе подвязал,|

00 лежит и |как кот| мурлыкает. Увидел во сне дом родимый, |лежит| и от удовольствия до ушей улыбается.

Многие спят, согнувшись на земле, некоторые сидя склонили голову на колени. А этот — лежит на боку, разинув рот и мух ловит. |А для мух еще рановато, они еще не вывелись.|

Солдаты пришли, легли и забылись в глубоком сне. Мы ждем приказа на выход. На дороге небольшой группой стоят солдаты, |как тени беззвучные.| Это дежурная часть, застава. Ей поручено встречать роты и направлять в лес. Не поставь на дороге заслон — уйдут |черте| куда, потом собирай их по соседним деревням. |Им бы только картошки где накопать.|

Сюда, в лес собираются с передовой все солдаты нашего полка. Быстро надвигается ночь. |На дороге снова заметное движение. Это топает рота с передовой.|

Интересно взглянуть. Сколько осталось в полку боевых солдат окопников? Если не считать обозных, артиллеристов и прочих, и прочих всяких вояк |из второго эшелона. Жалкие сотни две, больше не наборется.

Где-то| среди ночи подается команда — «Подъем!» |к общему построению.| Разведчики встают, выходят на дорогу и ждут когда построят пехоту. |Разведчиков не надо толкать и будить, тащить за рукав и материться. Никому в голову не придет поднимать их за воротник и проверять по списку. Им подали команду, они встали и пошли.

Вот и сейчас| они стоят на дороге и ждут, пока из леса выведут стрелковые роты. В полковой разведке осталось |два| c десяток солдат, а по боевой мощи они ничуть не меньше любого батальона.

Мы стоим, переминаемся с ноги на ногу и ждем, пока построят |стрелковые| роты. |не выгонят из леса. Некоторые из солдат дымят из рукава. В открытую курить нельзя, начальство увидит, сразу облает. Горящий окурок виден издалека. Мы получили приказ на один переход. Полковое начальство, безусловно, знает конечный маршрут. Но нам не говорит. Не положено знать. Военная тайна!|

Пока собирают пехоту и строят на дороге, я |смотрю вперед,| осматриваюсь кругом. Впереди под ногами липкая глина. А дальше ничего не видно. Впереди ночная темнота.

Откуда-то со стороны потянуло запахом болотной сырости. Кто-то из солдат стрелков в строю решил закурить. В темноте чиркнула спичка, на солдата тут же закричали. Огонь мелькнул и погас.

Голоса и ругань утихли. |Солдаты стоят и бренчат пустыми банками и котелками, которые у них переваливаются в заплечных мешках.|

Лесная дорога выходит на опушку |леса|. Впереди проглядывает бесконечное открытое темное поле. Над головой у нас ночное хмурое небо, а справа и слева мглистые очертания редких кустов. Они уходят назад вместе с дорогой.

Мы идем молча. Я вглядываюсь в темноту. Откуда-то потянуло дымком и запахом прелой соломы. Впереди, через некоторое время показалась деревня. Подходим ближе. Дорога поворачивает влево. Неясные очертания приземистых изб уплывают в сторону.

Под ногами захлюпала вода. Дорога идет по самому краю болота. Шагаешь вперед, а ноги едут назад, сползают по размокшей глине.

Но вот под ногами опять сухая и твердая земля. Над головой мелькают голые ветви деревьев. Мерцающий свет неба постепенно исчезает в узком пространстве леса. Кругом опять темнота. Рядом шагают солдаты. Слышна их нестройная поступь шагов. Покачиваются силуэты. |А дальше, ничего не видно.|

Взвод разведки идет почти неслышно. У разведчиков своя привычка. Где бы он ни шел, он должен передвигаться бесшумно, как тень. Это приобретается не сразу, вырабатывается постепенно.

|Когда солдат стрелкового батальона строили на дороге, их поставили в колонну по четыре. Но как только они шагнули вперед, колона распалась и солдаты растянулись по дороге.|

Никто на марше и в походе никогда не держит строй. Беспорядка нет — солдаты идут, как попало. Где по одному, где по два, а где табуном. Никто ни кого не погоняет |и не торопит.| Идут и идут! Все вроде на месте, хоть и идут не в ногу, вразброд.

Я иду рядом с Рязанцевым. Сзади шагают разведчики. Сержант Санько, высокого роста белорус, идет рядом, вместе с ребятами.

Он только что вернулся из госпиталя после ранения. Разведчиков, обычно, после выздоровления направляют в свою часть. Он командир группы захвата. |Но| Сейчас у него в подчинении разведчиков нет. Он идет рядом со своими дружками.

Во взводе разведки своя расстановка |и субординация.| Кто? Сколько служил? Чем занимался? Лично брал языка. Все это учитывается. Старший сержант Серафим Сенько разведчик опытный.

А вон тот молодой и эти двое, хоть в разведке и новички, но по своим делам состоят на особом счету. В полковой разведке у каждого свое место. Будь ты на марше, в строю, или лежа на боку в землянке, впереди и на лучших местах самые опытные и отчаянные в делах [разведчики].

|В разведке у каждого свое место и дело. Одни в захват группах и больше других рискуют своей жизнью. Другие готовят объекты, ведут наблюдение, собирают о немцах данные, подолгу лежат в нейтральной полосе. Кто-то из ребят ходит в группы прикрытия, когда группа захвата выходит вперед изучать свой объект или брать языка. У группы захвата в нейтральной полосе своя личная охрана. Ее охраняют и прикрывают всегда и везде. Она стоит такого внимания.|

Вон та троица, что идет рядом, |со мной.| Она готовилась на насыпи брать языка. Она идет впереди. А те шестеро, что идут следом, |за ней,| это ребята из группы прикрытия. Когда разведчики встают в строй, их по росту — кого вперед, кого назад, не устанавливают. Они занимают сами свои места. Это не важно, кто в разведке служит давно. Важно кто, где воюет.

|Здесь показатель один. Кто бросается в немецкую траншею и идей на смерть брать языка, а кто, так сказать, прикрывает его действия из-под проволоки. Только нормы кормежки в счет не идут. А все остальное соблюдается по степени риска, по не писаным законам справедливости. Иначе нельзя!|

На марше я иду |пешком| со своими ребятами. Я мог бы конечно поехать верхом рядом с начальником штаба. Но я был плохой службист. На глазах у начальства не любил торчать.

Дорога не везде одинакова. Она где ровная, где избитая. Где-то там впереди идет полковой обоз. Пока мы идем по следу телег, но потом разойдемся. Обозы повернут и пойдут в объезд |по улучшенной дороге|, а мы |и пехота| свернем и спрямим свой путь по другой дороге.

Темные кусты и канавы медленно уползают назад. Позади, в который раз остаются покосившиеся, и кисло пахнущие деревенские избы. Темные силуэты их теснятся друг к другу. Ночная темнота скрадывает расстояние и сжимает пространство. Иногда, кажется, что мы никуда не двигаемся и топчемся на месте. Мы как бы стоим и месим глину ногами, а деревенские избы из темноты наплывают на нас и проплывают мимо.

Но вот по лицу хлестнула первая ветка, за ней другая. Над головой нависли лохматые лапы елей. Открытое пространство кончилось. Неизвестная деревня исчезла, |за поворотом дороги.| Она исчезла во мраке и сгинула для нас навсегда.

Ночная тьма разлилась над землей. Впереди ни дороги, ни просвета |не видно. Но вот мы снова выходим из леса. По запаху и духу можно подумать, что впереди деревня и что здесь живут люди.|

И снова поле и небольшая деревня. Подходим ближе, |в деревне| нигде ни огня, ни лая собак. У крыльца стоит |военная| груженая повозка. В ее упряжке пара лошадей.

Зад у повозки отвис. Разбито заднее колесо. Около [неё] стоит солдат |с винтовкой за спиной.| Возможно он из нашего полкового обоза. Но нас это нисколько не волнует. Мы не спрашиваем его, что случилось. Мы двигаем |, топаем| дальше.

Где-то в середине деревни нас догоняет верховой солдат. Это связной начальника штаба. Он просит нас остановиться. Отстала пехота.

Мы стоим и смотрим по сторонам, прислушиваемся к звукам ветра. Он шуршит в соломенных крышах, стучит раскрытой настежь оконной рамой, скрипит калиткой в палисаднике огорода.

Вот и первые тяжелые капли дождя. Они ударили по спине, брызнули в лицо, застучали по крыше. Разведчики достали накидки, натянули их на себя, подняли над головой капюшоны. Слышно как приближается нарастающий шум сплошного дождя. Вот рванул ветер, подхватил полы шинелей, |накидок| и все кругом пришло в движение. Шум торопливого дождя навалился на землю.

Мы стоим на дороге. Кругом ночная тьма. Мы слушаем хриплый голос дождя и слышим его нарастающий топот. Дождь усиливается. Солдаты пригибают спины. Идти по дороге под проливным дождем не очень приятно. Но никто не разрешит солдатам сойти с дороги на марше, зайти в пустую избу, развалиться на грязном полу и укрыться под крышей |на время от дождя. А пока ты должен стоять, как корова, высунув язык и собирая прохладные струи воды, которые бегут у тебя по лицу.

Они на вкус вроде талого снега. Не то, что вода из колодца или ручья. Дождевой водой не напьешься!|

Мы стоим под дождем и ждем пока |подтянется,| подойдет наша пехота. Я подхожу к крыльцу, отстегиваю карманный фонарик. |Мне его подарил старшина Волошин.| В луче яркого света замелькали быстрые струи и потоки дождя. |На меня никто не кричит и не цыкает. Хотя я без особой надобности свечу в темноте.| Разведчики наверно думают, что я включил свет, чтобы зайти в избу и узнать, нельзя ли там переждать пока хлещет дождь. А так, от скуки светить фонариком, вроде и не к чему.

Я хочу взглянуть, как мелькают потоки дождя в луче света. Как далеко луч фонаря пробивает через стену потока. Мало ли когда придется светить во время дождя под носом у немцев. |Мне это можно, а солдатам нельзя. Если солдат решит поиграть своим фонариком, и если полковое начальство увидит у солдата в руках фонарь, то отберет обязательно. Комбат из рук своего солдата выхватит фонарь и облает тут же грубо. Штабные полка, фонарь заберут культурно. Мораль прочитают ласково, без лишних ругательных слов. Рядовому солдату не положено иметь электрический свет, тем более — трофейный. Может, ты хочешь перемигиваться с противником? Фонарь перейдет в другие руки в виде конфискации в фонд обороны.

Солдату вообще ничего лишнего не положено. У солдата есть винтовка, лопата, противогаз, горсть патрон россыпью, пара гранат. Хватит — и так тяжеловато! Солдат молчит даже тогда, когда у него из котла уходит налево консервы и сало.

У разведчиков не возьмешь. А солдат стрелок на войне не должен сильно наедаться. Ранит в живот — сразу заражение крови! Впроголодь безопасней! А что жидкое варево, то это подвоза нет. Мало ли, что с подвозом может случиться! Солдат должен воевать не жалея живота. А кому достанутся награды за эту деревню или высоту — для общего дела, значения не имеет! Он должен добывать славу дивизии!

А, как быть с ранеными и убитыми? Раненых заберут. А с этими! Пусть полежат! Какая разница? Мертвые все равно ничего не чувствуют! Зарыты они или поверх земли остались [лежать]. Русский солдат и без могилы обойдется!

Сколько же их осталось лежать в канавах у дорог?! Упал на ходу, оттащили его в сторону, чтобы лошадям и живым не мешал. Так отбрасывают в сторону изношенную вонючую портянку, дырявую каску, пробитый навылет пулей котелок. Русский солдат, это русское чудо, это феномен природы. Упавшее дерево на дорогу — вдавят ногами в грязь, раздавят колесами в щепу. Представьте, упал на дороге солдат, по нему в темноте прошлись ногами, помяли ребра, а он оказался жив. Он оплошал, не успел податься в сторону, у него перехватило дыхание. Что это за солдат, у которого не хватило сил отойти с дороги и свалиться в канаву? Он не может крикнуть, не пошевелить рукой. Стойте! Что вы делайте? Он ещё живой! Как живой? Разве ты не видишь?

Солдат кроме винтовки и горсти патрон ничего не имел. Как не имел? А окопная вонь? А вши? А кровавые раны? Разве этого мало? Добавить ещё? А, что ты можешь добавить? Землю пухом! Что же ещё? А распаханные

01 по весне белые кости! Может теперь хватит?

Не будем омрачать светлую память наших павших солдат. Поговорим об убитых потом. Впереди их будет много. Ох, как много!|

Я стою у крыльца и смотрю, как в свете белого луча к земле стремительно несутся потоки |мелкого дождя.| Я нажимаю на кнопку и рычажком выдвигаю красное стекло. При свете красного — сверху |начинают лить| льют потоки крови. Вот так кровавой стеной лилась на войне солдатская кровь.

Я меняю стекла. Убираю, красный и выдвигаю |вместо него| зеленый.

Смотрю на солдат. Лица их меняют цвет с кроваво-красного на землисто-серый, — цвет обескровленных трупов. Выходит можно заранее при помощи фонаря увидеть, как будут выглядеть они в мертвом виде.

|Я снова включаю белый свет и иду вовнутрь избы. Мирных жителей в избе нет, а кислый запах, и гнилой дух ударяет в нос при вдохе.

Мы могли бы зайти в дом и переждать дождь, но мы идем в общей колонне. Солдаты стрелковых рот тут же разбредутся. Их потом не соберешь до утра. Вот, если бы я ехал вместе с начальником штаба, и мы зашли бы под крышу, это для солдат не пример. Они субординацию понимают.|

На войне не надо укрывать солдат от дождя. Это не свинцовые пули падают с неба. |Это вам Россия матушка, а не какая-то там немецкая цивилизация. Немцы не будут мочить своих солдат под проливным дождем. Они здоровье солдат берегут.| А нашему русскому солдату |Ивану| от дождя |абсолютно| ничего не будет. Даже наоборот, небесной водой маленько обмоет. Приучить солдата к сухости и сытости, значит заранее проиграть войну.

Короче говоря, дождь и мокрота в штанах у солдата, это не кровавая рана в бедре. Дождь, как дождь! Наше дело телячье. Обмочился и стой! Привал по приказу назначен где-то в лесу. Выходит фонариком в сторону избы я свечу напрасно. Конечно зря. Только немецкое электричество порчу.

Но вот на дороге появляется снова конный связной. Говорит, что пехота на подходе. Приказано трогаться.

Было еще темно, когда мы свернули с дороги и лениво потопали в лес. Торопиться было некуда. Дождь, не переставая хлестал по накидкам. Разведчики нарубили лапника и повалились спать. Дождь лил до самого утра, надоедливый и нудный.

Утром хлопнула крышка термоса. Приехал |и наш| старшина. Все подняли головы. Облака стремительно бежали над лесом.

— При сильном ветре дождя больше не будет! — объявил старшина.

— Хватит валяться! Вставайте жратву получать!

Я посмотрел на компас. Наш путь лежал строго на север. Погода через пару часов явно настроилась. На короткий миг даже проклюнуло солнце. После кормежки опять построение.

— Железная дорога в двухстах мерах от привала! — объявили нам.

— Будем грузиться на открытые платформы!

Полковые обозы уже на месте погрузки. Стрелковые батальоны будут грузить обоз. Нас, разведчиков от погрузки освободили.

|Выемка в земле, по которой проходило полотно железной дороги, была не глубокая.| По краю полотна |были| вбиты бревна, на них лежали настилы. По настилам закатывают на платформы телеги и заводят под уздцы лошадей.

Состав |был| небольшой. Около десятка платформ и впереди паровоз. Погрузку закончили быстро. Солдаты забрались на платформы. Кто сидел на телегах, кто — свесив ноги, сидел на полу [платформы]. Начальник штаба полка бегал вдоль состава, что-то кричал офицерам, о чем-то спрашивал.

Но вот паровоз дал короткий гудок, дернул состав, сцепные серьги звякнули, платформы заскрипели, и колеса застучали на стыках. Паровоз стал медленно набирать скорость.

— Куда нас везут? — спросил кто-то.

— Наверно в Земцы, — ответил другой.

— А что? Это ветка Жарковский – Земцы?

— А ты, как думал?

Интересно ехать на открытой платформе. Справа и слева мелькают кусты. Мимо бегут деревья. Над головой открытое небо. Впереди, пуская пары, пыхтит паровоз. Платформы качаются и рыскают. Паровоз дымит и отдувается, бежит по насыпи в одну колею.

Но вот кусты и опушка леса обрываются. Справа и слева от насыпи сплошное болото. Насыпь постепенно становиться выше. Состав выходит на крутой поворот. Теперь мы несемся над простором разлива. Гладкую поверхность воды с высоты платформы не видно. Отраженное небо бежит под ногами. Но вот проплывают мимо, стоящие в бурой воде, засохшая осока, полуживые кусты и тонкие прямые белые березы.

Мы стоим на платформе. Стук колес заглушает солдатские голоса. Солдаты о чем-то |говорят| разговаривают |между собой.|

Дальние кусты и березы бегут вместе с нами. Некоторые из них даже перегоняют нас. А ближние несутся с повышенной скоростью. Платформы кивают то вправо, то влево. Высокая насыпь летит под колеса. Мы стоим на платформах и легко скользим над водой.

Снова крутой поворот. Паровоз повернулся к нам боком. Платформы выгнулись дугой. Они кружатся на месте, как огромная карусель. Все что справа в центре, поворачивается вокруг |себя|. А с другой стороны болотная вода и кусты бегут назад с утроенной силой.

Из крытого вагона, когда смотришь в окно с одной стороны, этой разницы в скоростях не увидишь.

Паровоз дал гудок и слегка притормозил. Платформы, набегая друг на друга, залязгали тормозными тарелками. Мы схватились за |руки и| борта повозок. Повозки стоят на расчалках. Им торможение нипочем.

Паровоз снова дернул, и перезвон прокатился вдоль состава. И вдруг слева, по ходу поезда, показались немецкие самолеты. Паровоз заголосил частыми гудками. Самолеты прошли параллельным курсом.

— Что это? |они| Бомбить не хотят?

— У них бомб нету!

Но вот первый из |них| немцев заложил вираж и с ревом отвернул в сторону. Он развернулся и пошел |обратно| вдоль насыпи.

— Вот тебе и нету!

От фюзеляжа оторвались темные точки и веером понеслись к земле.

Платформы на повороте шли по дуге вправо, а бомбы с визгом кинулись сверху слева. Над болотом |с двух сторон от насыпи| вскипела вода, кверху вскинулись огромные фонтаны бурой жижи. Когда столбы воды рухнули, в воздухе еще парили куски корней и обломки деревьев. Оглушительные удары последовали один за другим. Мы катились по рельсам, не сбавляя хода. Прыгать с платформ было некуда. Кругом была темная вода и трясина.

Самолеты один за другим стали заходить на боевой курс, на насыпь. От паровоза беспрерывно неслись визгливые гудки. Он подавал нам свой голос, что жив, что пыхтит и тащит нас за собой из последней силы. Нам нужно добраться до твердой земли, до суши. На нас сверху сыпались бомбы. Кругом все ревело, клокотало и кипело.

Вот стена огненных разрывов перерезала насыпь у последней платформы. Там, где стояли люди, лошади и повозки рванула ослепительная борозда. Вскинулся дым и с платформы полетели люди с раскинутыми руками. Одна из лошадей поднялась на дыбы и стоя на задних ногах, исчезла в облаке дыма. Телега на миг приподнялась, |повисла в воздухе,| и медленно разваливаясь, рассыпалась на куски. Отчаянный вопль раздался с соседней платформы. Задняя платформа вздрогнула, приподнялась и на лету оторвалась от состава. Запрокинулась колесами и полетела в воду. Ни повозок, ни людей на ней уже не было.

Эшелон с обрубленным хвостом, не снижая скорости, продолжал катить по насыпи. Никто из уцелевших не спрыгнул и не бросился на помощь попавшим под взрывы. Кто-то, может быть и остался там в живых и теперь корчился от боли, истекая кровью, захлебывался в болотной жиже.

Самолеты отвернули. Эшелон продолжал катить. Обрубленный хвост мотался на рельсах из стороны в сторону. У хвостовой платформы видимо были разбиты колеса. Вот она оторвалась от состава и как-то сама собой стала валиться с насыпи. От эшелона оторвалась теперь уже вторая платформа. На полном ходу, не снижая скорости, она сделала прыжок и пошла под откос. Ударившись о воду, она брызнула болотной жижей и стала погружаться в нее. Какая-то неведомая сила столкнула ее с рельс и пихнула в воду. В тот же миг до нас долетели крики людей, которые вместе с ней полетели с насыпи в воду.

— Эти выплывут! — сказал кто-то.

Под ногами мы почувствовали толчок. Состав освободился от тяжелого груза и легко рванулся вперед. Мы проехали еще с километр и тут заскрипели тормоза. Состав после лязга и визга замер на месте. Путь впереди был взорван. Мы находились на узком изогнутом участке насыпи. Вокруг нас плескалась вода.

Немецкие самолеты развернулись и пошли на второй заход. Зениток и турельных пулеметов на платформах не было. Отбиваться от самолетов было нечем. Оставалось одно. Стоять на платформах, смотреть и ждать. Путь с двух сторон эшелону был отрезан. Кругом вода и никакого укрытия. Куда бежать? Где прятаться? Над головой гудят стервятники. Сейчас начнется все снова!

Самолеты не торопясь, наваливаются сверху. Эшелон стоит в две изогнутые линии. У некоторых нервы не выдерживают, |и| они прыгают в воду. Отойти от насыпи нельзя. Кругом большая глубина и трясина.

Барахтаться в воде при бомбежке опасное дело. От мощной ударной волны можно потерять сознание и захлебнуться в жиже. Куда деваться? Некоторые лезут под колеса, ложатся за рельсы. Мы пока стоим, смотрим и решаем, |что нам собственно делать.| Важно увидеть глазами, куда будут падать бомбы.

С передних платформ уже прыгают в воду. Некоторые приникли к насыпи, а первые всполохи бомб уже громыхают над ними. Несколько первых самолетов, сбросив бомбы, отворачивают в сторону.

— Ложись на скат насыпи справа! — кричу я своим.

— Самолеты заходят слева!

Взрывы бомб чередой приближаются к насыпи. Взвизги и рев, мощные удары где-то рядом. Самолеты бросают бомбы, включив свои сирены. Пространство вокруг взбеленилось и неистово ревет. По воде идут ударные волны. Насыпь хочет оторваться и взлететь вместе с платформами. В дыму и всплесках огня ничего не видно.

В горле пересохло, на зубах песок. Над насыпью едкая пыль, в воздухе запах немецкой взрывчатки. Разрывы бомб в голове, как удары молота, отдают острой болью. Я прыгаю с платформы на край насыпи [и подаю ничком на брюхо]. Мы лежим и бьемся о насыпь, давим её грудью.

Сверху на меня что-то навалилось. Кажется, что меня живым засыпало землей. Я лежу втиснутый в песок |насыпи| и не могу дышать |крикнуть, что я ещё не умер|. Скоро всё кончится. |Это последние удары и ощущение собственной могилы, сознание скоро померкнет.| Каждому из нас достаточно одного близкого удара и тупого всплеска огня. |Сопротивляться нет сил. Исчезает надежда и страх. Наступает полное безразличие. Теперь,| кажется, что на меня сверху наехала колесами платформа. Вот она тяжелая стальная махина проехала по ребрам и завалилась в воду. Нечем дышать.

Мне хочется крикнуть — Постойте! Я ещё живой!
А из горла вырывается хриплый вздох и непонятное бормотание.

Лежи спокойно! — [мысленно] говорю я сам себе. Ты уже похоронен! Засыпан землей! Ты уничтожен! Тебе теперь всё равно! Другие без могил мертвыми валяются. Тебе ещё повезло!

Взрывы и удары подкидывают насыпь. Я пытаюсь подняться на ноги, |но не могу.| Хочу подтащить к лицу руки, протереть глаза, а рук совсем не чувствую. У меня, их вроде нет.

И вот наступает тишина. Слышны только всплески воды. В ушах появляется небесное пение.

— Какая ерунда! — думаю я.
И снова пытаюсь подняться. На мне лежит что-то тяжелое. Один из взрывов был рядом со мной. Я упираюсь локтями, спихиваю, лежащую на мне тяжесть земли в сторону, земля поддается и с меня вместе с землей в воду сваливается труп.

Я встаю на колени, ощупываю себя, протираю глаза |кулаками, с меня ссыпается слой песка.| Поправляю ремень, оглядываюсь по сторонам.

Первая мысль — сколько погибло разведчиков? О солдатах стрелках и обозных, которые были вместе с нами на одной платформе, я не думаю. У них есть свои офицеры, пусть они о них думают |и заботятся.|

Поднимаюсь на ноги, делаю вверх по насыпи несколько шагов и глазами ищу своих ребят. Рядом поднимается помкомвзвод.

Прямых попаданий в нашу платформу нет. Но где-то, совсем рядом, рвануло несколько довольно мощных взрывов.

Впереди окутанный дымом стоит паровоз. Около него уже бегают и суетятся люди. Откуда-то из-под колес вылезает Федор Федорыч. На насыпь с платформы прыгает Серафим Сенько. Двое разведчиков в обнимку остались лежать под телегой.

— Вы чего? — спрашиваю я, — Раненые?

— Нет! Мы просто так!

— Проверь всех ребят! Выясни сколько убитых и сколько раненых! — говорю я помкомвзводу.

— Все кто живы, пусть выходят вперёд, к паровозу!

— Полковая разведка выходи! — кричит помкомвзвод.

День клонился к вечеру. Немцы не летают. Собирают полковых сапёров ремонтировать пути. Мы проходим мимо. Начальник штаба кричит, обращаясь ко мне:

— Какие потери в разведке?

— В разведке все целы! Две задние платформы оторвало!

Рязанцев строит ребят. Лица у разведчиков не веселые. После бомбежки у всех угрюмый и усталый вид. А чему радоваться?

Мимо идёт солдат, он улыбается. У него на лице написано. Смотрите братцы! Меня ранило! Дал бог! Я остался жив!

Мы идём по насыпи, проходим болото, поднимаемся по насыпи и заходим в лес. Здесь мы будем ждать, пока починят путь, подадут состав под погрузку, пока сюда соберутся все солдаты полка. Работают саперы, да санитары подбирают раненых.

Уже в темноте слышим, как, стуча по рельсам, приближается паровоз. Темный контур его освещается горящей топкой снизу. Несколько коротких гудков и он затормозил на опушке леса. Опять погрузка, опять беготня, перезвон сцепных колодок и мы снова покатили по рельсам.

Где и когда мы встали под разгрузку, трудно сказать. Ночь была тёмная. Снова бегали и кричали. Солдаты ещё не разобрались в темноте, а состав тронулся, набрал ход и исчез в темном пространстве.

Остаток ночи мы шли по дороге. Перед рассветом вошли в лес и нам объявили привал. После раздачи пищи солдаты повалились спать и уже забыли о дневной бомбёжке.

Потери были небольшие, потому что состав стоял на изгибе двойной дуги. Нам повезло. Мы могли под бомбёжкой оказаться и на прямом участке.

|До станции Земцы пешком мы добрались довольно быстро.| Стрелковые роты, скажу я вам, даже в тыл идут без особой охоты. Смотришь на них, вид у них такой, как будто они снова идут на передовую. Пройдут ещё пару километров и протянут ноги.

Полковые разведчики дело другое. Их с полуживой пехотой не перепутаешь. На марше они быстры, а в делах расторопны и проворны. В стрелковых ротах публика хилая. Солдат нынче в пехоту дохлый пошёл. У окопников своя неторопливая походка. Жить им на земле осталось немного. Вот они идут и не торопиться. Даже здесь, по дороге в тыл тянут свое земное время.

Перевалив через насыпь и взяв направление на северо-запад, мы стали удаляться от железной дороги. День был ясный и светлый, немецкая авиация больше не летала.

Мы шли по указанному маршруту и с любопытством смотрели по сторонам. Мимо нас назад уходила забытая людьми и богом местность, покосившиеся деревенские избы, огороды, заросшие сорной травой. Повсюду везде торчали прошлогодние засохшие будули.

Деревни, которые мы проходили мимо, казались безлюдными. Но приглядишься, в некоторых домах чувствовалась жизнь. Возле домов, с выбитыми стеклами и заткнутыми тряпьем, бочки с водой, а вдоль заборов сложенные поленницы дров. Человеческое присутствие чувствовалось, но людей не было видно. Они видно прятались от постороннего взгляда. Жизнь людей здесь шла как-то скрытно и незаметно. Возможно, близость станции и частые налеты авиации приучили жителей прятаться и скрываться.

Мелькнет где у притолоки сгорбленный силуэт старухи, встрепенется она пугливо, заслышав топот солдатских сапог, вспорхнет она как испуганная птица и опять кругом все мертво и зловеще тихо.

Мы думали, что по дороге нам будут попадаться обжитые деревни, вспаханные поля и люди занятые работой. Наконец-то мы увидим мирную жизнь, от которой мы долгое время были отрезаны. Но этого не случилось.

Мы идем по дороге и внимательно смотрим по сторонам. Разведчик должен на ходу примечать характер и особенности пройденной местности. На привале я буду спрашивать кто, что видел по дороге. Где переходили ручей? В каком состоянии мост? Мало ли, что я могу спросить.

С каждым пройденным новым километром мы уходим куда-то вдаль. Ноги нас уносят все дальше от линии фронта. Наша повозка ушла вместе с полковым обозом. Нас пустили по другой дороге, чтобы сократить пеший путь. По времени мы должны выйти в район сосредоточения одновременно с обозом.

За поворотом дороги, при выходе из леса, показались крыши и стены домов. Это должна быть деревня Лейкино. Сюда раньше нас должен прибыть штаб полка. Если это Лейкино, то в деревне нас дожидается наш старшина.

Карты маршрута у меня нет. Накануне при выходе я взглянул на карту начальника штаба полка и имел кой какое представление о маршруте движения. Здесь дорога одна. В сторону уходят только лесные дороги. Я вел своих разведчиков по памяти, но уверенно сказать, что перед нами Лейкино, не мог. Пока я размышляю, мы подходим к деревне. У домов стоят повозки, по улице ходят наши штабные.

По всему видно, что полковой обоз только что пришел сюда. Для полковой разведки отвели два крайних дома в низине. В одной небольшой будем жить мы — старшина, я и Рязанцев. А в другой — большой и просторной помкомвзвод с ребятами.

В нашей избе живет хозяйка. В крайней избе, куда поместили разведчиков, хозяев дома нет.

За долгие годы войны нам впервые довелось войти в жилой дом и устроиться на ночлег на полу, на соломе.

Вечер был тихий, но довольно прохладный. Мы вышли с Рязанцевым из дома и присели на крыльце. Нам нужно было обговорить учебу и распорядок занятий для своих солдат. Рязанцев сел на ступеньку и задымил махоркой.

— Два дня нужно дать солдатам на отдых. Пусть приведут себя в порядок. Прикажи старшине истопить баню. Рязанцев в знак согласия пустил струйку дыма и сказал — Угу!

— Передай старшине, пусть завтра с утра ее готовит. Нужно всем сменить нательное белье и выстирать обмундирование.

— Завшивело наше войско Федя! Скажи старшине, пусть из полка позовет парикмахера Каца Есю и стрижку организует. А то ходят с космами, как бабы, пузо навыкате. Поясные ремни нужно всем подтянуть. Подворотнички всем белые подшить. Сапоги почистить. Пусть на твоих разведчиков полковое начальство глаза пялит.

Рязанцев потягивал махорку и кивал головой. Вот так всегда! Я говорил, а он со мной соглашался. Сразу видно — разговорчивый! Рязанцев рта не открыл. Из него живого слова не выдавишь.

С наступлением ночи со стороны низины по деревне пополз туман. Он постепенно подобрался к жилью и я спиной почувствовал холод. Часовые, стоявшие на постах, стали жаться к строениям. Вот вам и летняя ночная прохлада! Она, конечно, не такая гнусная, как в марте, ранней весной, когда от холода коченеют руки и застывают ноги, когда от озноба и сырости слезятся глаза.

И сейчас часовые засунули руки в карманы. Что это, привычка? Или они действительно мерзнут? А может это тишина и тыл расслабили их и сделали их зябкими и чувствительными. На фронте ничего подобного не случалось. |Обозникам страх угодить в стрелковую роту согревал душу. Пусть колючий ветер режет глаза, пусть снег и изморось хлещет в лицо. Для солдата это сущие пустяки, по сравнению с тем, что твориться на передовой, где сидят стрелковые роты.| Там, [на передовой,] страх перед смертью согревал солдату душу.

Для разведчиков непогода — родная стихия. Когда идет дождь и неодолимый ветер заворачивает у немцев полы шинелей, когда по ногам несется колючая пороша, когда глаза застилает туман, у разведчика на душе становиться легче и теплее. |Разведчику на руку такая погода|. Ненастье, это наша погода! |А что происходит здесь, если приглядеться внимательно? Не только тыловики, но и разведчик, охранявший крайний дом, гнулся от холода. И разведчик туда же! А все потому, что разомлели в натопленной избе, лежа на мягкой соломе.|

Ну и дела! Как в дом вошли, так сразу и затопили русскую печку. Летом избу топят! Видно соскучились солдаты по теплу!

Для солдат вредно тепло и мягкая солома. Жизнь без выстрелов и без грохота, это не для боевых солдат фронтовиков. Приглядеться по внимательней. Часовой от ночных шорохов озирается. Вот тебе и закаленный в боях солдат. Попал в тыл и озирается по сторонам.

Вспоминаю один выход в полевые условия, когда я учился в военном училище. Вывели нашу курсантскую роту в зимний заснеженный лес. Весь день мы ползали, бегали, кричали ура, ходили в атаки. Ну, думаем, к вечеру вернемся в казармы. Но к нашему удивлению и даже растерянности нас оставили ночевать в лесу. Было это первый раз. Никто не знал как это делается. Нарубив, лапника мы повалились на свои подстилки. Пока мы бегали и ползали, мороз слегка пощипывал нам уши и нос. А когда мы легли и притихли, озноб сразу пошел по всему телу. Мерзли конечности, ныла спина, лицо и губы немели, зубы стучали мелкой дробью. Как же мы мерзли, пытаясь заснуть.

Видя, что курсанты притихли и снут от холода, боясь, что мы сонные, можем обморозится, нам приказали рубить деревья и разводить костры. Мы долго возились с сырыми стволами. Костры наши дымили и не давали тепла. Нам казалось тогда, что нашим мукам не будет конца. Мы мечтали о своих двухъярусных кроватях в казармах. Едкий дым костров вывел нас тогда из оцепенения. Мы беспрерывно курили, считая, что дым папиросы согревает что-то внутри. К утру наши лица позеленели. В голове тупая боль и ни одной живой мысли. Воспаленными глазами мы смотрели на окружающий мир и ничего вокруг не видели. Какими вояками мы были тогда, в тот момент? Детская игра, скажу я вам, а не привыкание к полевым условиям. Утром нас построили и отвели в казармы. Что было потом, помню очень смутно. Мы ходили куда-то, что-то делали. И ничего перед собой не видели.

Чтобы солдат свыкся с окопами, его нужно держать в поле не месяц и не два. Нужна глубокая акклиматизация и перестройка всего организма. Нужен постепенный переход от сырой осени к лютой зиме. |Нужно бы всех начальников, в том числе и командира дивизии, посадить на это время в окопы к солдатам. Пусть узнают Кузькину мать и почувствуют окопную жизнь на собственной шкуре.|

И кормить их в это время нужно солдатской баландой, как это было у нас на передке. |Вот тогда они разработают настоящую тактику и стратегию.| Вот тогда солдаты по настоящему привыкнут к полевым условиям. Вот и сейчас, вывели солдат с фронта, дали одну ночь в натопленной избе на соломе поспать, теперь их нужно отмачивать под дождем и сушить на ветру не меньше недели, чтобы солдат стал солдатом и смог воевать. Дали ему подышать теплом и кислым запахом жилья, вернули из небытия, хлебнул он тишины, петушиного крика, послушал как куры квохчут на нашесте, теперь его как молодого жеребца в оглобли не введешь. Вот ведь в нашей фронтовой жизни как бывает!

Стоит разведчик на посту и по сторонам озирается. Смотрит в непроглядное пространство ночи и о чем-то думает. Все его здесь волнует. И тихая ночь и улица с домами. Передовая и немцы сразу отвалились. Их как будто и не было. Вот как легко и быстро все забывается. Попал человек в тыл, вырвался с того света, стоит и прислушивается.

В окопах бывало иначе. Бывало, идешь по траншее ночью, а немец содит из миномета неистово. Невольно пригнешься, под ноги не смотришь. Запнешься случайно за спящего солдата, пнешь его в бок сапогом, а он лежит себе и ухом даже не ведет. Спит и просыпаться не желает. А он ведь мерзавец часовым поставлен в траншею. Дрыхнет без зазрения совести. Спящий солдат на передовой обычное явление. Потряс его за плечо, разбудил, отошел на десяток метров, а он зевнул спросонья, поморщился, потер кулаком под носом и опять за свое дело. Да еще храпит. Плевать ему на пост и на пнувшего его в бок сапогом офицера. Это вам не продуктовый склад в тылах пока. Попробуй там усни. |Быстро загремишь на передовую.| Здесь в траншее, хочешь спи, хочешь не спи, в тыл полка тебя не пошлют. Куды ты денешься?

Война отбивает у солдата память на теплую избу, тихую жизнь и ворох свежей соломы. Попадая в тыл, окопный солдат сразу задумывается о жизни. Тыловая жизнь для фронтовика — сплошная отрава! Она наводит на мысль, для чего человек родился и для чего он живет. Не должна просто так быть загублена живая душа. На передовой ни одному солдату такая мысль и крамола в голову не придет. Там только, успевай поворачивайся, соображай, чтобы сразу не убило.

А если на передке немец не стреляет и кругом все тихо, прилег под передней стеной окопа, закрыл глаза, поджал под себя ноги и руки и спи до утра. Утром смена придет, своя братва, разбудит.

Жизнь солдатская хуже не придумаешь! Жизнь солдата на передовой измеряется неделями, днями и минутами, щепотями махорки, котелками хлебова и кусками хлеба по норме.

Спать солдату приходиться «урывками». Как лег на посту с вечера, так и до утра. Солдату время на отдых не дается.

Здесь в тылу — другое дело. Здесь солдата и дремота не берет. В голову лезут совсем не окопные мысли.

Рязанцев покашлял, поднялся с крыльца, устало зевнул, бросил на землю окурок и притоптал его по привычке ногой.

— Пойду, высплюсь! — сказал он.

За весь вечер это была его единственная фраза, которую он, наконец, произнес вслух.

Я сегодня дежурный по штабу полка. Я должен сидеть в дежурной избе вместе с солдатами телефонистами и посыльными. В избе не продохнешь. Русская печь натоплена, на метр от пола стоит дым махорки. Сидеть мне в избе не хочется, я выхожу на крыльцо и сажусь на колоду около стенки. Если позвонят, меня позовут к телефону.

Начальник штаба предупредил, что ночью могут нагрянуть проверяющие из дивизии. Мне понятно. Это не фронт. На фронте они с проверками в окопы не сунутся. А здесь проскакать ночью по холодку — одно удовольствие!

Солдат обозников, что стоят часовыми, я предупреждаю, чтобы с той стороны при въезде в деревню они смотрели в оба.

Время на дежурстве тянется медленно. С вечера до утра — целая вечность! Хотя темный промежуток ночи по времени короткий. Когда ночью спишь, только лег, глядишь и вставать пора.

Обхожу посты и говорю с солдатами. Потом я возвращаюсь, достаю кисет, сажусь и закуриваю. Часовые на постах посматривают в мою сторону. Огонь от папироски видно издалека.

Летняя ночь коротка. Вот и рассвет. Бледная полоса лизнула край темного неба. Она вырвалась из облаков и повисла над лесом. И в тот же миг по деревне пролетел раскатистый и зычный голос первого петуха. Вот это да! Ты смотри! Петухи поют! Сколько лет ничего подобного не слышали! Разве можно спокойно сидеть и слушать этот неистовый крик! Вот тебе и ночная тишина с ночными шорохами! Нужно иметь стальные нервы, чтобы выдержать это!

За столько лет войны, после бесконечного грохота и кровавого месива, пожалуйста, получай в награду петушиное пение.

Часовые от неожиданности встрепенулись, вышли на середину улицы, повернули головы, разинули рты, разогнули спины.

Мы находились от станции Земцы в восьми километрах. Но если к железной дороге пойти напрямую, то до разъезда Замошье не будет и пяти. В стороне от нас находились и другие деревни. Это Дубровка, Абоканово и Дорофеево. Дубровка ближе к железной дороге и в ней находился армейский эвакогоспиталь.

Госпиталь, как госпиталь их во время войны было много разбросано в прифронтовой полосе. Разведчики народ дошлый. За ними только смотри. Они уже успели пронюхать, что в госпитале есть знакомые медсестры.

Откуда, что берется! Кто-то из наших солдат лечился после ранения в этом госпитале. И сказал, между прочим, что есть, мол, знакомые медсестры. Не прошло после бани и двух дней, как двое солдат стали проситься у Рязанцева в госпиталь лечить зубы.

— Знаем мы эту зубную боль! — ответил я, когда Рязанцев мне доложил и спросил разрешения отпустить их.

— Пусти одного! И весь взвод начнет маяться с зубами.

— У тебя случайно у самого зубы не болят?

— Разведчики это тебе не солдаты стрелки. Окопникам подавай картошки досыта. А за этими только смотри!

— Завтра выход в поле на учебу. В сторону Дорофеево смотри, не води.

— Солдатам нельзя давать время на размышление. Бег в полной выкладке, прыжки через канавы, форсирование болот, броски на несколько километров. Вот тебе и средство от зубной боли! Нагрузка успокаивает!

— Если не погоняешь их как следует, доберутся и до Дорофеево. Скандала не миновать. Полковое начальство нам не просит.

— Боюсь не удержать тебе Рязанцев свою братию. Полюбуйся на них. У них на физиономии похабные мысли написаны. Уж очень пронырливы твои молодцы. Им госпитальная охрана не помеха. Возьмут часового, свяжут, рот тряпкой заткнут для потехи, чтоб не кричал.

— Федь! Ты понимаешь, что может произойти? Подойдут ночью тихо. Снимут часового. Потом мы перед начальством будем стоять как дураки. Могут подумать, что склады ограбили. Пожалуйста, проверяй. На сараях и амбарах замки и засовы на месте и целы, двери не сняты с петель. Пересчитают казенных лошадей, сбрую, телеги, госпитальных коров и свиней. Никто госпитальной ценности не тронул. А на счет девок у начальства фантазия не дойдет. Вот какая история может случиться в Дорофеево. Кто из наших молодчиков отличиться ни ты, ни я, не узнаем.

Медленно ползет рассвет по краю леса. Светлая полоса становиться шире и светлей. А петухи заливаются, голосят. Им ни ночь, ни заря! Им только бы по орать и по горлопанить на вою деревню. Два петуха, а шума и крика наделали на весь полк.

В избе напротив хлопнула дверь. Деревенские петухи этого только и ждали. Разбудили людей и сразу затихли. На крыльце напротив появились две фигуры.

Одна маленькая и пригнутая, другая тяжелая с осанкой прямая в хребте. Первая, это фигура повозочного, вторая, это фигура полкового повара. Это наша кормилица. Эту личность в кромешной тьме по воровскому виду каждый солдат узнает. Любой стороной он повернись, с какого бы бока он под мышкой не тащил оковалок сала, часовой его сразу узнает. Уж очень въедлива и знакома эта фигура для всех. Завяжи солдату глаза, прикажи ему на ощупь повара определить, он его из сотни других по круглому брюшку опознает. Покажись он силуэтом на дороге, его тараканью походку видно издалека. Упрячь его в пустой амбар или сарай, пусти по следу любого солдата, он его нюхом по запаху учует. Уж очень он сильно пропитался запахом ворованного сала из солдатского котла. |Всем эта фигура намозолила глаза.|

Хорошо, что разведчики получают продукты не из его рук, а со склада. Они бы не простили ему водянистой баланды. Исчез бы он, как пропавший без вести и концы в воду.

Повар и повозочный пересекли дорогу и направились к кухне, стоящей под навесом. Повозочный вывел двух лошадей, накинул на них хомуты, поставил по обе стороны от центральной оглобли, подтянул постромки и вскочил на передок. Кухня загремела и покатила по дороге в сторону ручья. Повар снял замок с дверей сарая, открыл ворота и исчез в темноте.

Деревенская улица постепенно оживала. Одни солдаты решительно сбегали с крыльца и сразу принимались за дело. Другие появлялись в дверях, позевывая и почесываясь, лениво опускались на ступеньки и закуривали. Куда, например телефонисту торопиться и бежать? Сидящие поднимали головы и подолгу смотрели на небо. Летная будет нынче погода? Ждать немцев на бомбежку или не ждать?

Деревня, люди и улица стряхнули с себя сон. Вот полковая кухня, залитая водой возвращается под навес и встает на приколе. В топке блеснул огонек, из трубы потянуло дымком. Повозочный работает топором, подкидывает в топку дровишек.

Солнце полыхнуло багряным отблеском в застекленном окне избы.

Из крайней избы выходят разведчики. Я отправляюсь в штаб доложить о сдаче дежурства. Рязанцев уйдет с ребятами в поле, проводить занятия. А я, сдав дежурство, отправлюсь спать. Сегодня будет новый день, будут новые дела |и заботы|.

* * *

*00 [|Курсивом выделен зачеркнутый текст.|]

*01 [Трактористы (деревенские мужики) рассказывали автору, как они пахали по костям, я своими ушами слышал.]

*02 [Земцы – Жарковский.] Карта (50 kb) Источник

*03 [«Мы лежим и бьёмся о насыпь, давим её грудью», — сдвинуто на следующую страницу.]