14 августа 43г. дивизия вышла на исходные позиции и изготовилась к наступлению. Справа от нас перед Ломоносово и Афонасово стояли 219 сд, 158 сд и 262 сд.
Немцы здесь около года укрепляли рубеж обороны. Основным опорным пунктом была Духовщина, которая отстояла от передней линии обороны немцев в двадцати километрах в тылу. В Духовщине был штаб немецких войск оборонявших, так называемый «Восточный вал» обороны.
На линии Ломоносово–Афонасово–Забобуры–Кривцы–Понкратово у немцев был вырыт солидный противотанковый ров
01.
17-я гвардейская сосредоточилась в лесу южнее деревни Отря. Наш правый фланг охватывал участок прорыва Отря–Дмитриевка в общем направлении на Кривцы и Забобуры.
После мощной артподготовки наметился участок прорыва по дороге Отря–Плющево. Кривцы на время у нас остались в стороне.
Наш полк наступал по лесному массиву в направлении деревни Понкратово. От Понкратово мы свернули еще раз на юг, и вышли к оврагу, где обозначена деревня Сельцо. Далее мы наступали вдоль оврага в направлении отметки бывшей церкви Никольской, что стояла когда-то на бугре, перед болотом и поймой реки Царевич.
От Сельца в направлении брода, через Царевич, идет дорога. За бродом на том берегу развилка дорог. Одна дорога, огибая Кулагинские высоты с севера идет на Духовщину. Другая дорога от развилки поворачивает на юго-восток, пересекает Кулагинский овраг и лесом уходит на Худкова и Воротышино и на Попова–Скачкова. До Ярцево здесь километров тридцать.
Высота 235и8 (Духовщина)
Участок линии фронта, между позициями первой и второй ротами, в изгибе реки Царевич, уходил клином к подножью высоты 235,8.
Солдаты нашего полка здесь не наступали, потому что выступ излучены реки простреливался с трех сторон: со стороны высоты 220, из траншей с высоты 235,8 и слева, со стороны брода, где еще сидели и держались немцы.
Если полк возьмет высоту 220 и отбросит немцев от брода, то на пути наступающих рот встанет сильно укрепленная высота 235,8.
Новый командир полка, сменивший на этом посту Пустового, решил провести операцию: застать немцев врасплох и ворваться в траншею. Командир полка на этот счет имел приказ из дивизии. Боевая операция была задумана там.
В тылах полка, где-то сзади, |в лесу,|00
была сформирована специальная штурмовая рота, из солдат нового пополнения. Ночью ее переправили через Царевич, в темноте она подошла к подножью высоты 235,8 и залегла. Ротой командовал молодой лейтенант. Фамилии его я не знаю. Ему пообещали награду. Командир полка, ему лично отдал боевой приказ на рассвете атаковать немцев и ворваться в немецкую траншею.
Стрелки подошли к высоте и залегли. Ночью не видно, где они ткнулись. Потом, позже выяснилось, что рота не дошла до высоты, а залегла в низине, метрах в двухстах от подножья. Это и решило исход операции.
Место оказалось сырое. Где ни копни, везде на штык лопаты сочилась вода. Кругом сухота и жара. А это место оказалось сырое. Повсюду били ключи.
Обычно перед наступлением солдат нужно надежно укрыть в земле. На исходных позициях должны закопаться все. Мало ли, что может случиться?
Утром, перед самым рассветом, немцы обнаружили роту. Сначала они не показали даже вида, |что знают о нашем приготовлении.|
Немцы подтащили еще несколько пулеметов, и когда всё было готово, открыли из них бешеный огонь.
Кочки, где лежали наши солдаты легко простреливались пулеметным огнем. Никто из наших такого не ожидал. Но, что было ещё более странно, наша артиллерия упорно молчала. Солдаты кинулись бежать к реке и по пути получили смертельные раны. Многие были убиты на месте.
На войне и не такое бывает!
Если солдат окопник поддался панике, то ты его не удержишь и не заставишь на месте лежать. Он срывается с места и летит, не разбирая дороги. Кругом взрывы, столбы земли и пыли, осколки и пули летят, а он ничего не видя, бежит с вытаращенными от страха глазами. |Вот, если бы он так
драпал в атаку, в сторону немецкой траншеи!|
Командир роты получил ранение в плечо. Видя безвыходное положение роты, он передал командование ротой сержанту и побежал в тыл на перевязку. Теперь за провал операции и за потери в роте судить было некого. |Командир роты был ещё раз ранен в пути.| Командира полка под суд не отдашь!
Солдаты, кто мог, выбирались под берег Царевича. За обрывом крутого берега можно было |стрельбу| переждать. |Но многие, кто не смог двигаться, остались лежать у подножия высоты, в низине.
В сан роте полка одни делали перевязки, а другие спрашивали, что и как случилось? Проводная связь с ротой была перебита. Что стало с телефонистами тоже никто не знал.|
Начальнику штаба полка нужны были данные. |А солдаты не глупый народ. Они сразу поняли (увидели) кто напахал, кто виноват, что рота понесла потери.| Поди, его, солдата спроси! |Некоторые, что были, посмелей, стали огрызаться в открытую. Посылают штабных куда подальше.| «Не видишь, что раненый я?!» |Солдата нахрапом не возьмешь! Он знает свои права, когда ему делают перевязку. И он, и все другие знают, что раненый солдат на особом положении. Он уже не в роте, не в батальоне и не в полку. Он тебе больше не подчиненный. «Пошел-ка, к такой-то матери и заткнись!»
Выяснить причину гибели роты ни командиру полка, ни начальнику штаба полка не удалось. Командира роты, лейтенанта, с первым транспортом отправили по этапу в тыл. Когда его кинулись искать, его и след простыл.|
В это самое время на лечении в сан роте находились два наших разводчика. Наш старшина при получении продуктов на складе полка навещал ребят и подкидывал им кое-что из харчей.
Солдат, солдата всегда поймет. Раненые рассказали им кое-что, а разводчики передали разговор старшине. Старшина приехал во взвод разведки и рассказал мне, как разворачивалось дело.
Начальник штаба полка был в большом затруднении. Он должен был составить докладную записку в дивизию и дать объяснение срыва атаки |и потерь.| А из опроса солдат при перевязках ничего установить не удалось. Никто точно не знал, что именно случилось, |с ротой. Командира роты отправили в тыл.| Комбат кивал на командира полка. Я, мол, тут совсем не при чем. Боевой приказ отдавали лейтенанту. Я ничего не знаю.
|А из командира полка слова не выдавишь. Сидит как боров, голову пригнул и сопит. Штурм немецкой траншеи окончился полным провалом.|
Накануне ночью я вернулся с передовой. Имел разговор по телефону с Рязанцевым. Остаток ночи и весь день я проспал. Перед вечером меня
разбудили, |майор Денисов| меня требовали в штаб. Кузьма заправил на спину свой мешок и мы с ним пошли |через поле напрямик в| расположение штаба.
О том, что мне рассказал старшина, я не стал докладывать начальнику штаба. Солдатские разговоры это одно. А объективные данные это |дело| другое. Каждый приврет, что может, |добавит кое-что от себя.| Солдаты, разведчики, старшина! Три длинных инстанции! Считай половина вранья. Это имело место не только среди рядового состава. |Возьмём основные и официальные инстанции.| Рота, батальон, полк, дивизия |и армия.| В полку никогда точно не знали, что твориться на передовой в роте. |Комбат всегда покажет всё в выгодном ему свете. В полку эти данные переработают в свете запросов дивизии. А в армии будут знать, что в результате сильной контратаки немцев передовые подразделения дивизии понесли большие потери. А немец и не думал контратаковать. Он сидел в своей траншее на месте и из пулеметов постреливал.|
Увидев меня, начальник штаба молча кивнул головой, |в сторону свободного места на лавке.| Садись, мол!
Я сел на лавку, придвинулся к столу. Он пальцем ткнул в карту, взглянул на меня и осипшим голосом сказал:
— Тебе предстоит сегодня ночью выйти к подножью высоты 235,8. Нужно разведать немецкую оборону на этом участке.
— За одну ночь? — спросил я.
— Нужно разведать подступы к высоте, подобрать рубеж для исходного положения стрелковой роты. При выходе роты на указанный рубеж, она за ночь должна успеть окопаться. Рота в восемьдесят человек, скомплектована во втором эшелоне, ждет приказа на выход.
— А кто роту на рубеж поведет?
— Роту выводить будет комбат. Твое дело определить исходное положение и указать его комбату. На разведку исходного рубежа тебе дается одна ночь. Комбат с ротой будет ждать тебя у реки.
|— Знаю, что ты сейчас скажешь, что эта работа комбата.
— Конечно! — сказал я, — На то он и комбат, чтобы возиться со своими солдатами.
— Ты пойми! — продолжал майор, — Они опять в темноте, куда ни будь залезут.
— Слушай майор! Что-то у вас комбаты пошли все бестолковые?!
— Я был командиром роты, меня никогда, ни кто не выводил. Покажут на деревню, ткнут пальцем в карту, я поднимаю своих солдат и иду. А теперь что? Теперь сорок третий и всех за руку води?
— Ты опять за своё?
— Ты за своё! Комбат про своё! И я за своё! А ты, как думал?
— Твой выход к подножью высоты 235,8 согласован со штабом дивизии.
— Звони туда! Пусть они отменят свое распоряжение.
— Лично ты комбата можешь за руку не водить. Оставь проводников, пусть они его встретят у Царевича. У меня к тебе всё! Ты свободен! Можешь идти! Вернешься с задания, доложишь лично мне!|
Я вышел из блиндажа, поддал ногой, валявшуюся на земле, пустую консервную банку и выругался матом.
— Вы что? Товарищ гвардии капитан! — услышал я голос Кузьмы.
— Как что? Опять на побегушках, за других пахать! Пошли!
Как только спустились сумерки, мы вышли к Царевичу. Я взял с собой группу разведчиков. |Впереди идут три. Это наше, так сказать охранение.| Нейтральную зону до реки проходим быстро, без остановки. Переправляемся на другой берег и, |не выжимая порки,| следуем дальше. При движении вперед замедляем движение. |Нужно следить за полетом трассирующих, за осветительными ракетами, которые с высоты бросают немцы.| Мы идем цепочкой друг за другом, тихо ступая по земле. На всех надеты чистые маскхалаты. Человека в халате темной ночью с двадцати метров не отличишь от земли, если двигаться плавно и не делать резких движений. Каждый раз, когда мы приближаемся к немцам, каждый по-своему переживает этот момент. У одного подавленное настроение, у других сосредоточены лица, а третьи как бы мысленно ушли в себя. Каждый по-своему встречает трассирующие пули.
Где-то, правее, вдоль берега слышны глухие удары тяжелых взрывов. Полета снарядов не слышно, |поэтому| трудно сказать, наши бьют или немцы.
Впереди на расстоянии видимости идет головной дозор. |Три разведчика.| За головным дозором следуем мы с Кузьмой, остальные ребята сзади. Кузьма следит за передними, я оглядываю местность и ищу в темноте немецкий передний край. |Между нами всеми локтевая связь в пределах видимости.|
Но вот вдруг дозорные встали. По молчаливому правилу замирает на месте Кузьма. Я останавливаюсь. За мной, как по команде встали все остальные. Дозорные пригнулись и тихо подались в сторону. Это сигнал остальным занять оборону. Все, кто сзади лежат, смотрят в темноту. |Хоть мы и привычны ко всему, натренированы, у каждого из нас темное небо над головой и смерть за плечами.|
Дозорные поднимаются. |Что-то рассматривают внимательно впереди.| Рукой подают мне знак, |чтобы я приблизился.| Мы с Кузьмой поднимаемся и тихо идем вперед. |Те, что сзади остаются лежать на месте.|
Подхожу к дозорной группе, у них в ногах тяжело раненый солдат лежит.
Он ранен в живот, лежит на спине и тяжело дышит.
— Возьми его винтовку, воткни вверх прикладом! — говорю я тихо Кузьме.
— А вы двое сделайте ему перевязку!
Один из дозорных уходит медленно вперед. Он будет вести наблюдение, пока мы занимаемся с солдатом.
— Братцы! Не оставляйте меня! — сипит на выдохе раненый солдат.
— Лежи! Не двигайся! — говорю я солдату.
— Сейчас сделаем перевязку! А взять тебя с собой не можем!
— Не бросайте меня! — просит он тихим голосом.
— Лежи! Лежи! На обратном пути санитаров за тобой пришлем!
— Пойми ты! Мы разведчики!
— Извеняйте! Понял! — почти нараспев выдыхает он.
— Потерпи солдат! Немного осталось!
Подзываю Кузьму.
— У тебя фляжка с водой? Оставь ему! Он пить видно хочет.
— На пей солдат! — говорит тихо Кузьма,
— Здесь чай холодный с заваркой и сахаром.
Я наклоняюсь над солдатом, еще раз оглядываю его. Перевязка закончена. Ранение не опасное. Осколком вспороло брюшину и не задело кишки. Крови он много потерял. Солдат боялся, что кишки вываляться наружу.
— Теперь не вываляться! — сказал я ему. Лежи спокойно! Мы их бинтами привязали!
Много времени потратили мы около раненого. Летом ночное время короткое. Ночь в августе месяце скоротечна. Чуть задержался и рассвет на носу.
А что делать? Брошенный на произвол судьбы раненый солдат действует на психику моим молодцам. Но вот все готово. Я поднимаюсь с колена и подаю знак двигаться вперед.
С каждой минутой подножье высоты приближается. Мы идем перекатами. Короткий переход, небольшая пауза, осмотрелись, послушали и снова вперед. Чем ближе к немцам, тем чаще остановки. Мы подолгу стоим, вглядываемся в темноту, прослушиваем ночное пространство. Впереди все недвижимо и тихо!
Вот мы снова тронулись с места. В темноте я оступаюсь в канаву, теряю равновесие и спотыкаюсь вперед. И чтобы не упасть, я вскидываю руку вперед, ищу рукой на земле опоры, рука моя попадает во что-то мягкое, липкое и вонючее.
Все эти дни над низиной Царевича громыхала бомбежка и стояла жара. Целыми днями мутное небо висело над окопами. Трупы солдат разлагаются за три дня.
Моя рука попадает в разложившийся труп. Что-то скользкое и липкое висит у меня на пальцах, когда я разгибаюсь, поднимаясь с земли. Я пытаюсь эту склизь стряхнуть, а она болтается и страшно воняет.
Кузьма подходит ко мне вплотную и по запаху чувствует, что собственно произошло. |Движение разведки вперёд останавливается.| Мне в лицо ударяет трупный залах слизи и к горлу подкатывается приступ тошноты. Я делаю нервные глотки, стараюсь удержаться от рвоты. Немец близко. Посторонний звук может сразу обнаружить нас. Я пытаюсь обтереть руку сорванной травой. Тру кистью руки о шершавую кочку. Я сгибаю локоть, а за монжетом рукава что-то тянется и страшно воняет.
Кузьма снимает с плеча мешок, достает флягу со спиртом, рвет зубами наружную упаковку индивидуального пакета и на марлевую салфетку льет спирт. Он подает мне салфетку понюхать. Запах спиртного тут же отбивает трупную вонь. Я обтираю пальцы и рукав, бросаю салфетку, кажется все в порядке. Можно двигаться. Я подаю команду рукой.
Через некоторое время мы подходим к подножью высоты. Низина, кусты и кочки кончились. Кругом, открытое пространство, уходящее вверх. Приседаем на корточки, ждем, когда немец бросит очередную ракету или пустит очередь трассирующих над землей.
По длине промежутков между светящимися пулями и по их разбросу можно почти безошибочно определить расстояние до пулемета. Этот метод мы много раз проверяли на практике.
Когда не надо они сыплют трассирующими подряд. А сейчас, когда нам дорога каждая минута, притихли и не стреляют! |Стой вроде как перед ними на коленях с протянутой рукой и как милости жди!|
У немцев на высоте |траншеи отрыты в полный профиль,| достаточно пулеметов и минометов. Не достает только колючей проволоки в четыре кола, да минных полей перед траншеей.
До немецкой траншеи по моим расчетам осталось метров сто |двадцать — стопятьдесят|. Мы поднимаемся на ноги и снова медленно двигаемся в гору. Склон высоты становиться все круче.
Я посматриваю влево и вправо, там постреливают и видно как летят трассирующие. Направление мы держим правильно. Здесь пока встречных выстрелов нет. Нам нужно подойти еще ближе к ним, |метров на сто.|
Делаю знак сержанту Данилину, он идет впереди, |шагах в десяти.| Он останавливается. Я подхожу к нему ближе. Показываю ему знаком лечь на землю, а Кузьме накрыть нас с головой плащ-палаткой.
Из всех разведчиков один Кузьма тащит на себе заплечный мешок. Остальные идут налегке.
Разговаривать на таком расстоянии от немцев нельзя. Разговор в полголоса мы ведем под плащ-палаткой.
— Подойдем к немцам метров на сто! Разведешь ребят по фронту! Дистанция двадцать метров. Пусть тут же окапаются. Саперные лопаты у всех есть. За три часа нужно успеть зарыться по грудь. Ты с ребятами останешься здесь до утра |завтра до ночи. С наступлением темноты,| пошлешь двух связных к реке. Стрелковая рота подойдет туда в первой половине ночи. Солдат стрелков будет выводить сюда лично комбат.
Приведете его сюда, укажите рубеж, дождешься стрелков, сделаешь смену и сразу назад. Часть роты будет находиться здесь, а остальных они выведут позже. У меня всё! Вопросы есть? Приступай к работе! Мы с Кузьмой возвращаемся к себе.
Разведчики остались. Мы с Кузьмой, не торопясь, потопали назад. По дороге к себе я зашел к начальнику штаба, доложил ему о намеченном рубеже. Он выслушал меня и остался доволен.
Добравшись к себе, я вызвал старшину и велел ему направить в нейтральную полосу двух санитаров.
— Пусть возьмут носилки! Я обещал раненому солдату! Санитарам передай! Если раненый в живот к рассвету не будет в сан роте, то к ним будут приняты меры.
Потом мне рассказывал старшина, что посланные санитары подошли к раненому, обшарили его и сказали, что не могут взять, потому что пришли без носилок.
— Я послал для проверки Валеева. Он шел сзади них до самой реки. Когда они вернулись с пустыми руками, он повернул их назад. Носилки валялись у переправы.
— Вот товарищ гвардии капитан, какие проходимцы еще встречаются здесь, |на фронте.| Из них запросто нужно сделать пропавших без вести!
|— Есть старшина подонки и гниды! Но, не все! Среди санитаров есть и люди!|
— А ты, что скажешь Кузьма?
— Разрешите товарищ гвардии капитан я с этими двумя санитарами разделаюсь?
— Не разрешаю! Спать, давай ложись!
Разговор о плёвом деле
Остаток ночи мы с Кузьмой отдыхали. Утром позвонили из штаба, меня снова к себе вызывал майор.
В полку в это время комплектовали штурмовые группы. Ночью их выдвинут на исходный рубеж, а завтра с рассветом они пойдут штурмовать высоту. На этот раз по высоте сосредоточили около двух десятков стволов артиллерии, провели пристрелку вершины. Это был основной и последний укрепленный рубеж противника. Если завтра штурмовые группы полка возьмут высоту, то дорога на Духовщину будет открыта. На флангах немцы не удержатся. Силы у немцев на исходе.
— Чтоб не было, как прошлый раз путаницы, — сказал мне майор, — ты доведешь комбата до исходной позиции! Подождешь пока он выведет туда штурмовые группы. Снимешь разведчиков и отойдешь к реке. Во время наступления тебе нужно быть в районе переправы. Мало ли что может быть? Штурм высоты был назначен с рассвета.
Разговор был окончен. Я вышел наверх, где меня дожидался Кузьма, |Я стоял около штабного блиндажа,| посмотрел в сторону высоты и подумал.
Без крови, просто так, ее немцы не отдадут. Сколько солдат положили уже вокруг, с тех пор, как перешли здесь Царевич. Сотни две завтра пошлют штурмовать, половина из них останется лежать на подступах к высоте неподвижно. Нужны танки, самоходная артиллерия. А пехотой немцев с вершины не выкурить. Стрельба из пушек с такого расстояния результатов хороших не даст. Нужно бить по траншее, а они, как всегда будут вести огонь по площадям.
При проработке плана данной операции в полку и в штабе дивизии над штурмом высоты особенно не мудрили. Все делалось быстро и просто. Проработали и подсчитали боеприпасы и количество стволов, прикинули площадь обстрела, получили подходящую плотность огня и отдали боевой приказ. — «Десять минут артподготовки и штурм высоты!»
В приказе было изложено всё предельно просто, ясно и коротко. Успех, казалось, должен был быть!
Не ясны были только детали. |Будет ли разбита немецкая траншея?| Сумеют ли наши подавить немецкую артиллерию? |Артиллеристов и штабных, эти вопросы особенно, не волновали. Для пехоты важно, что наша артиллерия бьет по высоте.|
— Да! — подумал я, — Это будет не атака, а очередное избиение нашей пехоты!
|Завтра утром на подступах к высоте ляжет ещё одна сотня наших. Атака снова захлебнется кровью. Из дивизии пришлют новую сотню. Их держат подальше, где-то в тылу, чтоб до них не дошли, всякая трепотня и разговоры. Штурм высоты снова и снова будет продолжатся, пока немцы не выдохнутся и их остатки не сбегут. А что ещё наши могут придумать, если все танки потеряли, новых не дают, а сверху сыплются приказы взять высоту.
А что может сделать пехота против пулеметов и немецкой артиллерии?|
Сзади ко мне кто-то подошел и тронул за рукав. Я обернулся назад. Передо мной стоял наш замполит полка.
— Готовим людей на завтра к штурму! — сказал он мне и показал на высоту.
— Не возьмешь ли ты штурмовые группы в свои руки? Ты мог бы возглавить завтрашнее наступление! Считай, что полком штурмуем высоту!
— А пример солдатам показать некому!
|— Што? Нет надежных людей? — спросил я.
— Не то, что надежных! А хорошо обстрелянных!|
— Что же выходит, у нас в полку нет ни одного достойного комбата?
— Или все боятся, |лично| идти на штурм высоты?
— У тебя разведчики. Ты можешь отобрать и возглавить ударную группу, — продолжал он, |развивать сваю мысль,| не отвечая на мои вопросы.
— Ворвешься в траншею! Все штурмовые группы последуют твоему примеру!
Он видел однажды, как я бежал под обстрел у брода через Царевич. |Меня тогда они послали в первую роту. Но тут была разница. Тогда я бежал по крутому склону вниз, а теперь мне предлагали карабкаться под обстрелом к вершине. Мне нужно не только преодолеть открытое пространство под бешеным огнем, ворваться в траншею, но и отвечать за пехоту.|
Замполит видно решил, что уговорить меня пойти на высоту не так уж трудно.
— Взять высоту, для тебя особого труда не составит! А если ты этого и сам захочешь, то это для тебя плевое дело!
— Плёвое? — переспросил я.
— Нет, конечно, не плевое! Прости, я не то сказал!
В боях, за Кулагинские высоты, наш полк понес большие потери. Стрелковые роты, считай, уже получили третье пополнение. Если раньше комбаты прятались где-то сзади своих наступающих рот, то теперь им приказали находится вместе с ротами. Многие штабные вышли из строя. Их гоняли в роты, как и меня. И вот теперь из офицеров штаба остались мы двое. Пискарев — ПНШ-1 и я — ПНШ-2. Пискарев занимался бумагами, вел учет убитых и раненых, отправлял извещения на погибших, составлял списки на вновь прибывших. Отрывать его от этой работы было нельзя. Да он и не командный состав. Он при штабе вроде, как старший писарь.
Со мной дело было иного рода. Приказным порядком послать меня на высоту, |заставить штурмовать немецкие траншеи| было нельзя. Приказом штаба армии я мог заниматься только разведкой. |Перевести меня в комбаты тоже не разрешали.
Согласно, приказа штаба армии я мог заниматься только разведкой. А мне предлагают пойти на штурм высоты в качестве штрафника. Штрафников обычно пускали вперед, когда не может ничего сделать пехота. Ведь знает прекрасно, что высоты нам завтра не взять!|
Я мысленно оценил ситуацию, прикинул все за и против. Не было ни зацепки, ни шанса, |пойти на высоту и| остаться живым. Им мертвые нужны!
Траншея прикрыта мощным огнем немецкой артиллерии и пулеметов. Наши бьют, куда попало. От обстрела по площадям толку обычно мало. |Пойти на высоту впереди пехоты, это пойти на верную смерть.|
— Тебе, рискнуть один раз и дело сделано! — продолжал замполит.
— Я разведчик, а не штрафник!
— Мы тебя не принуждаем! Мы предлагаем добровольно возглавить атаку!
— Возьмешь завтра траншею, — получишь «Героя»!
— И вы это на полном серьезе?
— А ты думал как! Я говорил с командиром полка. Он в принципе не возражает.
— А Денисов, он даже сказал: — Этот возьмет! |Если захочет!| Вот я и решил поговорить откровенно с тобой!
— Это вы между собой решили! |Квашнин, тот спит и во сне видит, ждет когда ему «героя» дадут.| На посмертное награждение он, пожалуй, согласится меня представить. Я воюю и под огнем хожу уже третий год. Каждый день по много раз рискую жизнью. Не сегодня, так завтра убьют! И какими наградами я отмечен? Замполит рассматривал свой сапог, шевелил ногой, молчал и о чем-то думал.
— А теперь представьте себе другое. Я беру высоту и останусь живым. И ты майор, как не сдержавший слова, при всех пускаешь себе пулю в лоб. У тебя хватит на это мужества?
— Позволь! Какую ерунду ты говоришь? Причем тут пуля в лоб? Мы представим тебя к награде, а что там дадут, мы это не решаем! И ты в данном случае совершенно не прав. О наградах не договариваются и за них не торгуются!
— По вашему нужно ждать покорно пока наградят? Нет, майор! Героя получит Квашнин. А мы смертные! Мы будем трупами на высоте, валяться! |Так, что я в Герои, не гожусь!| Посмотри в стрелковых ротах, у кого из офицеров и солдат имеются награды? И обернись в тылы дивизии и полка. Там у всех гулящих девок бряцают медали! Я уж не говорю о майорах и полковниках. Все они обвешаны боевыми орденами! Нет, майор! Будем считать, что разговора между нами не было!
— Ну! Ну! — сказал он, повернулся и пошел к блиндажу.
Немецкую траншею штурмовали еще три дня. Из дивизии сыпались приказ за приказом.
На высоту были брошены еще две роты. Немецкая траншея у подножья высоты к вечеру была взята.
Немцы отошли на вершину, прикрывшись огнем артиллерии дальнобойных пушек. Еще три дня наши солдаты штурмовали вершину высоты. Я с группой разведчиков в это время находился в немецкой траншее у подножья. После трехдневного рева снарядов над высотой повисло темное облако поднятой вверх земли. Телефонная связь с полком была давно оборвана. Что делалось на вершине трудно было сказать.
К исходу дня вдруг наступила необычная тишина. На подходе к вершине происходило что-то непонятное. Немцы занимали вершину, а из нашей пехоты никого живых на подступах не было.
Ко мне из штаба полка прислали связных и передали приказ разведать подступы к вершине, установить, где находится наша пехота и немедленно через связных доложить в штаб полка.
Я взял с собой группу разведчиков в пять человек и в сумерках вечера мы тронулись к верху. В нескольких десятках метров, не доходя вершины, мы залегли и прислушались.
Ни выстрела, ни ракеты с той стороны! Ну что? Нужно вставать! — говорю я мысленно сам себе и подаю команду своим молодцам.
Мы поднялись и вышли к окопам на вершине. В окопах сидела небольшая группа наших солдат. Они сидели на корточках и дымили сигаретами. Их было человек шесть или семь. Офицеров среди них не было.
Из офицеров я вступил первым на эту высоту. И в этом не было особого моего отличия. Я её не брал. Вершину взяли простые солдаты. Я только сумел их быстро найти.
За взятие высоты к наградам были представлены: командир полка, его замполит, начальник штаба и чины из дивизии. Мне за разведку вершины награда была не положена. Вершина была взята! Я просто на нее взошел. Хотя я мог запросто, и напороться на немцев. Но служба, есть служба! Я выполнял просто приказ.
Я даже подумал. Без наград даже лучше. Легче дышать. Свободней держишься, несвязан путами братии. Можно иногда огрызнуться и отлынить. Сколько можно без отдыха мотаться под огнем? Пошлешь, иногда, кого ни будь подальше и на душе стало легче! На войне, ведь всякое бывает!
К утру на вершину прислали стрелковую роту, протянули телефонную связь. Рота заняла оборону. Мы ждали приказа из штаба, чтобы снова пойти вперед. До рассвета осталось немного.
Видимость несколько улучшилась, |когда рассвело.| Я поднял бинокль и посмотрел на северо-запад. Очертания Духовщины, неясно проглядывали далеко впереди.
На Духовщину!
Время как бы остановилось, местность вокруг опустела. |Немцы всё бросили и убежали.| Бои на Кулагинских высотах прекратились. Грохот и рев снарядов неожиданно оборвался и стих. Необычно как-то было в такой тишине. Пройдет пару дней — привыкнем! — подумал я и тронулся с высоты. Мы шли в направлении Духовщины, |но немец мог на подходе к ней в любом месте окопаться. Во всей этой ситуации нужно было как следует разобраться.|
3-го сентября Рязанцев, взяв пленного, |вернулся из леса.| Пленный на допросе ничего существенного не показал. Вот некоторые данные по опросу военнопленного Низлера Игнаца, солдата 11 роты 359 пехотного полка, взятого в плен в районе дер. Троицкое.
Родился в Верхней Силезии, по национальности немец. До армии работал землекопом. В армию мобилизован в апреле 1942 года. На военной службе ранее не был, ввиду болезни ног.
В конце апреля самовольно ушел из 8-ой запасной роты связи в городе Метц. В начале мая решением суда направлен в первую штрафную роту в гор. Гермесхайм. В сентябре 1942 года первая рота работала в районе Смоленска, в Черном Яре и на дорожных работах в лесу. Участок леса, где они работали, усиленно охранялся.
С марта 43 года пленный лежал на лечении в Смоленском военном госпитале. В мае 43 года был зачислен в 11 роту 589 пех. полка, 217 пех. дивизии. Их использовали на строительстве оборонительных сооружений. Пленный заболел и ушел из роты в Ярцево. Его задержали и 26 августа вернули в 11 роту. 3-го сентября он сидел в окопе с двумя солдатами. Фамилии их он не знает. Они почти не разговаривали, так как находились под сильным огнем. Вечером он был взят в плен. Сопротивления не оказывал.
Язык ничего существенного на допросе не показал.
— В таком языке наши штабные теперь не нуждаются! — сказал я Рязанцеву.
— Какой он есть? Когда берешь! Знает он чего или нет? Наше дело взять языка! — процедил недовольно сквозь зубы Федор Федрыч.
— Я тебя не виню! Штабные скажут: — «Могли бы и не брать!»
Рязанцев со вздохом покачал головой. — Мы лезли на смерть! А в дивизии морду воротят!
— Ладно Федор Федрыч! Плюнь ты на все! Главное в том, что он нам без потерь обошелся! А языков нам с тобой все равно придется брать! Может и нам повезет! Попадется же, когда и нам толковый немец.
Мы идем по открытому полю, повсюду неровные изломы местности, невысокие холмы и овраги. Еще вчера здесь громыхали орудия всполохами света и дыма, летела земля. А сегодня вокруг мертвая тишина. Там сзади в низине Царевича и скатах высот, остались лежать наши товарищи. Мертвые никому не нужны, |мертвые брошены.|
Когда понемногу стреляют идти вперед спокойней и веселей. Видно откуда бьют из пулемета, где разорвался прилетевший снаряд? Где нужно быстро пройти, где сделать перебежку, а где, не обращая внимания, идти себе и идти.
Наступившая тишина толкает на размышления. Не могли же мы их всех перебить? Ни одного встречного выстрела, ни снаряда, ни пули.
Спустившись с высоты, мы вышли на дорогу и повернули вправо. Теперь мы шли на Духовщину. Мы идем по дороге и посматриваем вперед. Если взглянуть на карту, то все дороги здесь ведут в Духовщину. Дорог не так много, но все они сходятся в этом месте узлом. Странная привычка ходить по дорогам. Не раз войной научен и знаешь наперед, что встречные засады противник всегда устраивает именно на дорогах. Почему бы нам сейчас не свернуть в сторону и по полю пойти? Нет, же идешь по дороге! Тут легче и ровнее идти.
Впереди метрах в тридцати топает дозор. Рядом со мной, обычной манерой, в развалку, шагает Рязанцев. У него походка в перевалку. Он делает шаг и как будто приседает. Словом ни какой офицерской выправки, идет из стороны в сторону пошатываясь, по ней его издали хорошо видать.
Взгляни на любого солдата. |Его сразу видно.| Кто на войне по мобилизации, а кто успел в кадровой послужить. Вон идет Матвей. У него ремень висит на боку, оттянут до самой ширинки, гимнастерка и сзади и спереди в зборочку.
По дороге идти легко. Пыль слегка под ногами клубится. Некоторые из солдат притаптывают, |вспоминая детство.| Вспомнили, как это они дели в детстве, поднимая пыль, бегая по дороге босыми.
Мы уходим все дальше от высоты. Я поглядываю вперед в надежде теперь поближе увидеть Духовщину. Но ее нигде не видно. Она находиться где-то рядом за невысоким бугром.
Мы двигаемся по дороге. Пока все тихо. Меня это несколько тревожит. Хуже всего пребывать в неизвестности.
Дорога спускается вниз. Мы входим в ложбину. Справа небольшое болото и бурого цвета высокая трава. С каждой сотней шагов мы приближаемся к Духовщине. Вот перекресток. Две дороги сливаются в одну. Мы сходим с дороги и спускаемся в пологий овраг. Впереди пруд не пруд, какая-то заводина.
Вскидываю к глазам бинокль, левее дороги, метрах в трехстах вижу до роты немецких солдат, стоят фронтом к нам в виде длинной цепочки.
В руках у каждого саперная лопата. Офицер стоит перед ними, махает руками и о чем-то говорит. Вот он отошел на фланг. Солдаты вскинули лопаты, начинают окапываться. В бинокль видно, как мелькает перед ними земля.
Немцы по-видимому решили, что мы будем обходить Духовщину стороной. На перекрестке дорог одиночный окоп. Я показываю Рязанцеву в сторону города. Рязанцев сворачивает в высокую траву и уходит в сторону Духовшины. Я спрыгиваю в окоп, поднимаю бинокль и смотрю на немцев. Мне нужно понять, не хотят ли они ударить нам с тыла. Почему они отошли от Духовщины и окапываются в стороне? Осматриваюсь внимательно кругом, больше нигде немцев не видно. Они видно решили, что наше командование будет брать город в обход. Но наши не дураки. По военной науке в обход идти и не думают. У командира полка одно желание. Первым ворваться в город и доложить об этом в дивизию.
48-ой полк где-то справа и сзади идет. Если наши замешкаются, то в город войдет первым Каверин. А этого мы никак не можем допустить.
Рязанцев спустился вниз, подошел к окраине города и залег в высокой траве. Я его не тороплю, и он не рвется в город. Напороться на пули проще всего.
Рязанцев зря не полезет. Каждый на войне хочет жить. А вот у командира полка руки чешутся. |Он под пули не лезет, он по телефону покрикивает на нас.|
Ради чего собственно торопится? Никуда она не денется! Теперь она наша! Ни Рязанцеву, ни мне, ни ребятам на тот свет торопиться нет никакой охоты. Нам нужно этот день закончить. Дожить до темноты. А когда стемнеет, мы войдем в город без выстрела. Никому не охота при свете свой лоб подставлять. Дали бы пару танков! Можно бы и днем в город рвануть!
Но вот из-за города со Смоленской дороги заблеял шестиствольный немецкий миномет. По звуку слышу, мины идут в мою сторону. Приставляю к глазам бинокль. Вижу всполохи дыма. Через несколько секунд вокруг меня вскипают разрывы. Один залп за другим, летит в мою сторону.
Пора! Нужно уходить из этого окопа! — решаю я.
Выбираюсь на поверхность земли, пригибаюсь и бегу по высокой траве, перескакиваю через кочки. Разведчики за собой оставили след в траве. Вот поворот следа в примятой траве, еще несколько шагов и я в не большом овражке, где лежат разведчики.
Через некоторое время к нам из тыла подходит рота солдат. В роте человек двадцать и нас около пятнадцати. Связисты за ротой тянут телефонный провод.
Как только катушку с проводом подмотали до меня, телефонист подключил
аппарат, воткнул в землю штырь заземления, два — три поворота ручки и по телефону я слышу раздраженный голос нашего командира полка.
— Где ты находишься?
— На окраине города!
— Почему залегли? Немедленно в город! Через десять минут мне из города доложить! Возьмешь батальон и с ним войдешь в город!
— Какой батальон? Рота, не рота, а взвод! Двадцать солдат!
— Двадцать стрелков, да твоих полтора десятка разведчиков! С меня шкуру дерут! А он там лежит! |Ты мне дурочку не крути! Через час доложишь, что ты на западной окраине города!|
До города мне минут десять идти. После разгона по телефону у меня пробуждается сознание, я поднимаю разведчиков и роту солдат.
— Пусти троих по канаве вдоль дороги, мы с остальными цепью следом пойдем, — отдаю я команду Рязанцеву.
Рязанцев назвал три фамилии, группа поднялась и быстро ушла вперед. Мы идем, пригнувшись по траве, справа от дороги. Справа около дороги два деревянных домика. А дальше, как бы фоном над ними возвышается красное кирпичное здание в два этажа. Здание старое. Стены из красного кирпича. Крыша крыта железом. Такую старую кладку снарядом с прямого выстрела не разобьешь.
Я смотрю на низкий деревянный дом, стоящий у самой дороги. Дом, как дом. Больше похож на крестьянскую избу. Крыша на доме из позеленевшей дранки. В сторону дороги смотрит чердак. Темный провал чердачного окна, как беззубая пасть дряхлой старухи. Позади дома жердевая ограда. И осматриваю дом, потому что именно из него может полоснуть первый неожиданный выстрел. Попадись на глаза сейчас такая постройка, на неё и не взглянул. Но когда из-за угла в тебя может сверкнуть первый смертельный выстрел, невольно запомнишь его на всю жизнь. За домом забор из сухих жердей. Сквозь них просвечивается побуревшая растительность огорода.
Я хочу уловить, какое ни будь движение. Немец без движения долго не просидит. За забором и на чердаке по-прежнему все недвижимо и тихо.
Смотрю на дорогу. Вижу, головная группа выходит из канавы и броском перебегает через дорогу. Встречных выстрелов нет.
Двое разведчиков стоят у стены. Один поднимается на крыльцо и осматривает дверь. Дверь наверно на висячем замке, потому что солдат нагибается и что-то трогает руками. По всему, в доме нет никого.
Солдат поворачивается, осторожно спускается по ступенькам на землю, прижимается спиной к бревенчатой стене и подвигаясь медленно боком, исчезает за углом избы. Двое оставшихся у стены о чем-то переговариваются. Один из них поднимает руку, подает нам сигнал,
что путь в город свободен. Мы |разгибаем плечи и| подходим к дому. Дозорная группа закончила свою работу.
|Я посылаю других по два, по три в разные стороны. Дозорная группа остаётся в резерве.| Это не важно, что при подходе к дому в них не стреляли немцы. Важно, что каждый их шаг был соизмерим смертельной тоской. Страшна не сама смерть! Страшно ожидание!
Пехота лежит у забора. Рязанцев сидит на крыльце. Он снял сапоги, размотал сбившиеся портянки и ковыряет между пальцами.
— Ноги потер? — спрашиваю, я его.
— Нет! Камушки, да песок!
Он не волнуется. Спокойно вытряхивает портянки, наматывает их кульком и надевает сапоги. Он не торопится идти вперед. Он прекрасно знает наши правила. Всем сразу не следует соваться вперед. Я подхожу к нему. Он отодвигается, освобождая мне место. Я сажусь на крыльцо. Мы закуриваем, ждем, когда группы разведчиков вернутся и доложат обстановку.
— У меня такое впечатление, что в городе нет ни кого! — говорю я Рязанцеву.
— Немцы оставили Духовщину по-видимому днем или даже утром!
Я достаю вторую сигарету и прикуриваю.
— Тебе Федь нужно пойти самому и осмотреть вон ту группу домов. Выбери из них один, для нас на ночь! Чтоб был прикрыт со всех сторон! Как только найдешь, пошлешь связного! Передай всем ребятам, что это будет наше временное КП. Пусть займут оборону в пределах двадцати метров. А пехоту выведи на западную окраину. Пусть займут там для обороны рубеж. По городу не ходить! По домам не лазить! С востока к городу может подойти наш 48 гвардейский полк. Будьте внимательны! Не перестреляйте друг друга. Сюда их не пускать! Пусть обходят город той стороной, с севера.
Рязанцев забрал с собой нескольких ребят и пошел осматривать постройки.
Справа около крыльца стоит бочка залитая водой. На двери висит большой ржавый замок. Дверь перепоясана железной поперечной накладной. Дом, не склад, на магазин тоже не похож. На магазинах обычно вывески прибиты. Сбоку у крыльца валяется старая ржавая борона и разбитая кринка. Трудно сказать, когда в этом доме жили живые люди.
Не успел я докурить сигарету, а от Рязанцева уже бежит связной.
— Товарищ гвардии капитан! Рязанцев вас просит туда скорей. Там пленного взяли.
Я поднимаюсь с крыльца и иду за разведчиком. У двери приземистого дома стоит часовой. Рязанцев успел уже выставить.
Разведчик встречает меня |приветствует и улыбается.| Может, именно он захватил здесь пленного. Я захожу в открытую дверь избы. Небольшие скрипучие и темные сени. Дальше внутренность избы в четыре бревна, железная кровать в углу с грязным тюфяком, набитым соломой. В комнате душно, темно и сыро. Прищуриваю глаза, чтоб быстрее отвыкнуть от света. Осматриваю стены. В стене два окна. Одно из них заколочено наглухо и забито тряпьем и соломой. Другое, забито досками наполовину. Свет с улицы проникает через стекло на верху. В углу между стен стол и две деревянные лавки. Над лавками образа и закопченного цвета иконы. Мои глаза постепенно привыкают к темноте.
На лавке, закинув, ногу на ногу сидит Федор Федрыч. У него в руке бутылка немецкого шнапса. Он приставляет горло ко рту и закидывает голову назад. На другой лавке рядом сидит немец с поднятыми руками.
Рязанцев жалуется, спрашиваю немца:
— Вифиль сольдатен Духовщина ? Молчит!
— Фамилию спрашиваю, тоже молчит.
Я поворачиваюсь к немцу и задаю ему несколько вопросов. Немец молчит.
— Может, он сильно контужен? Что-то он смотрит косо, и сморщился как гриб лафертовский? Где вы его взяли?
— А здесь, на соломе лежал!
— Вы его обыскали?
— А как же! Вот я у него не распечатанную со стола взял!
— Оружие где?
— Вон винтовка у порога стоит!
— А карманы осмотрели?
— Нет, еще не успели!
Солдат приблизился к немцу, нагнулся, хотел обшарить карманы ему, но тут же без видимой причины попятился назад и прикрыл лицо рукой.
— Товарищ гвардии капитан!
— Ну что еще там?
— К нему приблизиться невозможно! Он, как говориться, со страху в штаны наложил.
Я повел носом. И действительно! Из угла, где немец сидел вдруг понесло, как из сортира. Дыхнуть было нечем. В нос словно ударили молотком.
— Исключительно редкий случай! — сказал кто-то из разведчиков.
Между прочим, вся война, это вонь живых и гниющих трупов! — подумал я.
— На, запей! — сказал Рязанцев и протянул мне недопитую бутылку.
Рязанцев даже не тронулся с места. Ему эта вонь теперь до фонаря! Он привстал, протянул мне бутылку и снова плюхнулся на лавку. А немец тем временем сидел на лавке, порывисто дышал и озирался по сторонам.
Я велел солдату подойти и опустить ему руки. Теперь он держался за штаны и дрожал всем телом.
— Выведи его на улицу! Пусть там за ним присмотрят!
— У него, небось, полные сапоги? — сказал солдат и засмеялся.
В это время в дверях послышался зычный голос нашего полкового.
— Где капитан? Почему забились в избу? Почему не идете вперед? Я тебя спрашиваю!
— А куда, собственно я должен идти? У меня задача войти в город и занять оборону! Стрелковая рота, как вы приказали, оседлала дорогу на западной окраине города.
— А, что у вас тут за вонь?
— Вот пленный со страху в штаны наложил!
— Какой еще тут пленный? Отправьте его с сопровождающими в дивизию! Что он тут у вас, вонь распустил? Тащи его отсюда! И так дышать нечем!
Я ребятам говорю:
— Там около дома бочка с водой, пусть обмоется у бочки!
— Пусть в дивизию волокут в обгаженном виде! — обрывает меня майор.
— Пусть понюхают и они. Им там все равно делать нечего!
Я поднимаюсь с лавки и выхожу наружу.
— Ты куда капитан?
— На улицу!
— Подожди! Я с тобой пойду!
Телефонисты уже размотали связь и соединились с дивизией. Вслед за командиром полка на окраину города пришла еще одна неполная рота. Солдаты потоптались на месте и уселись вдоль забора на дороге.
Я отошел в сторону, сел на подоконник раскрытого настежь окна, командир полка о чем-то говорил с командиром прибывшей роты.
— Кузьма! Сходи, узнай! Чего они там, у бочки толкутся на месте?
Кузьма быстро сбегал и вернулся назад.
— Никто не хочет вести обгаженного немца в дивизию! Говорят, засмеют тыловики!
— Сбегай на окраину в роту. Скажи, что я послал. Пусть дадут двух солдат для сопровождения пленного в дивизию. Там любители сразу найдутся!
Майор отошел от роты и направился ко мне.
— Расскажи, как было дело!
Я рассказал, что мы без выстрела вошли на окраину и осмотрели ближайшие дома. Немцев в городе не оказалось за исключение этого.
Командир полка пошел к телефону и стал докладывать в дивизию о том, что город взят.
14 августа 43г. дивизия вышла на исходные позиции и изготовилась к наступлению. Справа от нас перед Ломоносово и Афонасово стояли 219 сд, 158 сд и 262 сд.
01.
Участок линии фронта, между позициями первой и второй ротами, в изгибе реки Царевич, уходил клином к подножью высоты 235,8.
драпал в атаку, в сторону немецкой траншеи!|
разбудили, |майор Денисов| меня требовали в штаб. Кузьма заправил на спину свой мешок и мы с ним пошли |через поле напрямик в| расположение штаба.
— Звони туда! Пусть они отменят свое распоряжение.
Он ранен в живот, лежит на спине и тяжело дышит.
Моя рука попадает в разложившийся труп. Что-то скользкое и липкое висит у меня на пальцах, когда я разгибаюсь, поднимаясь с земли. Я пытаюсь эту склизь стряхнуть, а она болтается и страшно воняет.
Разговаривать на таком расстоянии от немцев нельзя. Разговор в полголоса мы ведем под плащ-палаткой.
Остаток ночи мы с Кузьмой отдыхали. Утром позвонили из штаба, меня снова к себе вызывал майор.
А что может сделать пехота против пулеметов и немецкой артиллерии?|
Согласно, приказа штаба армии я мог заниматься только разведкой. А мне предлагают пойти на штурм высоты в качестве штрафника. Штрафников обычно пускали вперед, когда не может ничего сделать пехота. Ведь знает прекрасно, что высоты нам завтра не взять!|
На высоту были брошены еще две роты. Немецкая траншея у подножья высоты к вечеру была взята.
Время как бы остановилось, местность вокруг опустела. |Немцы всё бросили и убежали.| Бои на Кулагинских высотах прекратились. Грохот и рев снарядов неожиданно оборвался и стих. Необычно как-то было в такой тишине. Пройдет пару дней — привыкнем! — подумал я и тронулся с высоты. Мы шли в направлении Духовщины, |но немец мог на подходе к ней в любом месте окопаться. Во всей этой ситуации нужно было как следует разобраться.|
Мы идем по открытому полю, повсюду неровные изломы местности, невысокие холмы и овраги. Еще вчера здесь громыхали орудия всполохами света и дыма, летела земля. А сегодня вокруг мертвая тишина. Там сзади в низине Царевича и скатах высот, остались лежать наши товарищи. Мертвые никому не нужны, |мертвые брошены.|
В руках у каждого саперная лопата. Офицер стоит перед ними, махает руками и о чем-то говорит. Вот он отошел на фланг. Солдаты вскинули лопаты, начинают окапываться. В бинокль видно, как мелькает перед ними земля.
аппарат, воткнул в землю штырь заземления, два — три поворота ручки и по телефону я слышу раздраженный голос нашего командира полка.
что путь в город свободен. Мы |разгибаем плечи и| подходим к дому. Дозорная группа закончила свою работу.
Разведчик встречает меня |приветствует и улыбается.| Может, именно он захватил здесь пленного. Я захожу в открытую дверь избы. Небольшие скрипучие и темные сени. Дальше внутренность избы в четыре бревна, железная кровать в углу с грязным тюфяком, набитым соломой. В комнате душно, темно и сыро. Прищуриваю глаза, чтоб быстрее отвыкнуть от света. Осматриваю стены. В стене два окна. Одно из них заколочено наглухо и забито тряпьем и соломой. Другое, забито досками наполовину. Свет с улицы проникает через стекло на верху. В углу между стен стол и две деревянные лавки. Над лавками образа и закопченного цвета иконы. Мои глаза постепенно привыкают к темноте.
Я велел солдату подойти и опустить ему руки. Теперь он держался за штаны и дрожал всем телом.