Если из города Белого повернуть на большак идущий на Егорье, Верховье и Шиздерово и пройти километров восемь, то можно добраться до деревни Пушкари. Не ищите ее на туристических картах, она на них не обозначена. Не все мелкие деревни обозначают на них.
Большак этот во время войны играл для немцев и для нашей армии большое значение. За деревней Верховье он расходился на насколько дорог. Одна шла на Кострицы, Гусево, Белоусово и Оленино, — дргугая уходила к Завидовскому участку Ржевского укрепрайона. Ржевский укрепрайон был построен нашими войсками. Осенью сорок первого он был оставлен и теперь занят немцами.
Зимой сорок первого года наша дивизия захватила в тылу у немцев дорогу от Верховья до Белого. Подтянув авиацию и танки, немцы нанесли встречные удары. Одна группа немцев двигалась из Оленино на Верховье, другая ей настречу из города Белого по указанному большаку.
Разбив в короткий срок 17-ю гв.сд немцы захватили дорогу и отрезали большой район, где были части 39-ой армии и 2-го кав. корпуса.
Многие деревни в полосе наступления немцев были разбиты и сожжены. Теперь в июне, июле вдоль дороги Белый, Пушкари, Егорье, Верховье проходила линия обороны немцев.
Чего скрывать. Понятно, что наши войска решающего успеха в районе Ржева долго не имели, хотя кровопролитные бои здесь продолжались до самой весны сорок третьего года.
Деревня Пушкари, если смотреть снизу с опушки леса, стояла на крутой высоте. По переднему скату высоты проходила немецкая траншея. Метрах в ста за дорогой пролегала дорога, а за ней по обратному скату поле спелой золотистой ржи.
Деревня была сильно разрушена. К моменту нашего наступления в деревне остались две, три разбитых избы и один развалившийся сарай. Болотистый лес, котрый подходил к подножию высоты простирался на большое пространство и доходил до станции Нелидово.
Немцы наверху сидели в сухой траншее, а наши славяне занимали оборону по опушке леса в затопленых окопах и землянках.
В ночь на 12 августа мы подошли к опушке леса и сменили солдат какой-то дивизии. Командир полка, офицеры штаба, два комбата и командиры рот вышли на опушку леса для рекогносцировки. Завтра после короткого артналета два батальона пехоты пойдут на высоту. В боевом приказе об огневых средствах противника ничего не было сказано.
Обычно при переходе в наступление нас переводили на незнакомый участок. За всю войну мы ни разу не ходили в атаки на тех участках, где долго держали оборону. В таких местах, где мы подолгу сидели в обороне мы знали не только огневые средства расположенные на переднем крае противника, но и те другие ближние и дальние огневые позиции с которых он бил.
Но каждый раз при переходе в наступление нас выводили в совершенно незнакомую полосу фронта. Возможно у командования были на этот счет свои расчеты, чтобы мы особенно не боялись и поскорее двигались вперед. И мы каждый раз наступали как слепые.
Если бы командир полка упомянул подробные сведения о противнике, кто все это стал бы держать в голове. Немец обычно открывал ураганный огонь и под вой и грохот снарядов данные о противнике выбивало из головы. Но и с другой стороны солдат на незнакомом участке шел не разбирая дороги, ему нужно было поскорей до траншеи, до укрытия.
Чтобы вскрыть огневые средства противника, нужно было провести разведку боем. Но при этом мы теряли эффект внезапности. Мы могли обнаружить себя и выдать наши замыслы противнику. Полагаясь на авось, два батальона пехоты были готовы ворваться в немецкую траншею. Да, забыл сказать. На высоту пойдет один танк
01.
Я посмотрел вверх на зеленый скат высоты, с опушки леса не было видно, где находиться немецкая траншея и сама деревня Пушкари.
Много раз бывало так. Завтра из комбатов здесь никого не будет. Хотя батальоны полным составом идут в атаку. Они сегодня толкутся на опушке леса, потому что немцы не стреляют. Я считал, что когда рота идет вперед, ее должен вести лично командир роты. Если идет батальон, батальонный должен быть в цепи.
Солдат стрелков на высоту поведут командиры рот, а полковые и батальонные уйдут подальше в лес и будут дожидаться результатов. Затвра, когда начнется заваруха и немец всеми силами ударит по нашей пехоте ни штабных, ни комбатов на опушке не будет. Телефонную связь сразу перебьет и вся связь пойдет через живых людей, которых будут слать в роты.
Командир полка определил на карте, кто, где, в какой полоосе наступает, указал направление, по которому пойдет танк. Для танка отвели промежуток между двумя батальонами.
Все было предельно просто. Только не знали как себя поведет противник. На деревню солдаты пойдут цепью. Танк обгоняя пехоту перережет траншею. Кто не успеет вовремя добежать до траншеи, тот попадет под огонь немецких батарей.
Пулеметная рота останется внизу на опушке леса, под высотой. Она пойдет в Пушкари потом по приказу. Ночью шесть стрелковых рот и одна пулеметная рота вышли на исходные позиции. В ночной тишине мимо нас прошли молчаливые фигуры солдат пехотинцев . Они лягут вблизи немецкой траншеи.
О чем думает сейчас солдат пехотинец? Некоторые из них побывавшие под огнем знают чем обычно кончаются такие затеи. Вон на заболоченном участке под дождем пехота с двумя танками пошла в атаку. А что получилось? Танки с разбитыми гусеницами остались стоять, а пехота залегла на подходе к дороге. А здесь? Немцы такую высоту просто так не отдадут. Посмотришь на высоту. Ночью крутой скат высоты, казалось уходил прямо в небо. Если там, на прошлом месте из-за куска болотистой земли немец бил по нашим целую неделю, то здесь, он будет день и ночь ковырять снарядами все. Высота господствует над большим лесным районом и взять ее будет не просто. Единственное, что может помочь — это момент внезапности. Справа от нас наступает соседний полк. Кто интересно ворвется первым в траншею. На каком участке немец не выдержит и побежит.
Наступило утро. Теперь даже было трудно сакзать ясное оно было или серое. Утро 12 августа сорок второго года запомнилось немногим солдатам оставшихся в живых.
Мы лежали на опушке леса около затопленной землянки. Несколько в стороне были рассосредоточены пулеметные расчеты. Почва в лесу была пропитана дождевой водой. Закопаться в землю на исходном положении мы не могли и поэтому лежали поверх земли. Копнешь на штык лопатой и везде сочиться земля.
Я рассосредоточил роту, чтобы при обстреле не попали под один снаряд сразу много людей. Солдаты понимали меня с полуслова. Они знали и верили, что я их не суну на погибель или по глупому на убой. Они понимали, что им в деревне придется стоять насмерть. По сравнению с солдатами пехотинцами пулеметчики были другого склада ума. Многие из стрелков только что прибыли после мобилизации, войны они на знали и как, когда вести себя не понимали. А пулеметчики, те прошли тяжелые бои. Набили мозоли на локтях, коленках и пальцах.
Судьба пехотинца уже решена. Не успеет он оглядеться, а его уже стукнет. И впитается кровь на первые капли дождя в иссохшую зноем землю. Вот и сейчас встанут серые шинели по беззвучной команде ротного и пойдут на траншею. Жить им осталось каких-то несколько минут. Сейчас они лежат под бугром и о том не ведают. Лежат они, причесываются, гоняют надоедливых вшей.
А вша ползучая тварь, она уже чует, что ее хозяину приходит конец. Она улавливает ту саму мелкую дрожь, которую вначале не чувствует сам человек. Насекомое чутко реагирует на мелкую дрожь в нашем теле.
А эти новоприбывшие с пополнения мальчишки преглядываются между собой, нахлобучив каски. Они еще не догадываются, что после сухого хлопка ракеты начнется последний отсчет их шагов по земле. Никто из них не знает как рвуться снаряды и пролетают пули. Возможно немцы уже целят им в голову или в живот.
В первый момент, когда поднялась пехота, кругом было тихо тихо, — немцы не ожидали нашего наступления.
Прошла минута другая. Пехота и танк скрылись из вида. И вот в вышине зашуршал первый немецкий снаряд. За ним неторопливо загудел второй и третий. А затем на землю свалилась целая лавина. Земля вздрогнула, зашаталась, окуталась дымом и пылью. Опушку леса заволокло десятками разрывов. Снаряды рвались от нас недалеко. Двое солдат вскочили и подались к затопленной землянке. На ноги поднялся Соков. Я повернул голову и увидел, солдаты уже спускались по плечи в воду. Они хотели зайти под торчащие над водой накаты. Вода в землянке стояла на уровне груди. Пропитаная водой земля могла от любого удара сползти и придавить бревнами солдат.
— Куда полезли! — Немедленно назад! — закричал я на солдат.
— Один удар по накату и вы захлебнетесь водой. Вас не убьет!
— Вы утоните!
— Политрук дело другое. Он офицер! Я за него не отвечаю! Пусть лезет!
— А вам туда соваться не разрешаю! Давай назад!
Услышав в свой адрес замечание Соков в землянку не полез. Он вернулся и лег около меня. В обстреле были небольшие паузы. Немцы меняли рубежи огня, переносили их то назад, то вперед.
«Какая разница!» — думал я. Снаряд угодит тебе в спину или в живот. Вон политрку Соков лежит на животе прижавшись к земле. Я лягу на спину. Так удобнее и небо виднее.
Телефонная связ оборвалась. Телефонист вопросительно посмотрел на меня.
— Лежи и не рыпайся! — сказал я ему, — Что толку если твои кишки будут висеть и болтаться на ветках. Связь с пулеметной ротой обязан обеспечить батальон, вот пусть они по линии и бегают! Нужна будет полку с нами связь, вот полковые пусть и почешутся.
Телефонную связь оборвало сразу. Командир полка и комбаты сидели без связи. У меня были перерывы в размышлении. Снаряды так близко рвались, что мы дружно дергались лежа за насыпью затопленной землянки.
От залитой водой землянки в глубь леса уходила утоптанная тропа. Видно по ней ходили и бегали солдаты сидевшие в обороне на опушке леса. Вдоль тропы между деревьев образовался неширокий прогалок. При ударах немецких снарядов прогалок тропы заполнялся летящей землей и дымом. Снаряды с бешеной скоростью неслись и рвались над землей. Сверху падали срубленые осколками ветки, куски травянистого дерна и земли. Обстрел продолжался уже целый час.
И вот сквозь взрывы и дым, сквозь вой и рев и могучие удары снарядов о землю на тропе я увидел идущего во весь рост человека. Удар! Снова удар! Все узкое пространство между деревьями заволокло пылью и дымом. Через некоторое время дым на тропе расеялся и по ней совершенно не пригибаясь, медленным безразличным шагом двигался тот самый солдат. Сквозь дым и разрывы он медленно приближался к нам. Ему оставалось пройти метров двадцать, не больше. В этот миг перед ним блеснул разрыв и от могучих ударов вскинулась земля, все заволокло дымом..
— Все! Убило! — подумал я.
Но вот дым рассеялся, начал заметно редеть и идущая фигурка солдата всплыла и двигалась по тропе. Он шел прямо на нас, не сгибаясь, не вздрагивая, не обращая внимания на взрывы. Он не видел летящих осколков и дыма, он смотрел на нас и шел замедленным шагом.
При таком бешенном обстреле человек должен бежать, падать ниц на землю, метаться по тропе. Человек не может поплевывать на все, идти во весь рост, медленно переставляя ноги. От каждого удара все живое на земле мгновенно сжималось. Человек дергался и бился в такт разрывам, распластавшись на земле. Человек мог вскочить на ноги, заметаться из стороны в сторону, шарахаться от встречных взрыво, бежать куда глаза глядят. Так ходили и бегали под обстрелом все.
А это что? Видение или галлюцинация?
Я смотрю на тропу, по тропе бьют мощные взрывы, а там идет живой человек. Я показываю рукой всем, кто лежит рядом со мной, Петру и солдатам. Я смотрел на тропу как завороженный и не верил своим глазам. Когда я показал на идущего все онемели от ужаса.
В этот момент снова ударил тяжелый снаряд, земля взметнулась в сторону и зашаталась и затряслась. Осколки с визгом прошли над головой. На идущем рванулась шинель. Но он не вздрогнул и не встрепнулся от встречнгого удара. Он не остановился. Он продолжал идти.
Когда он подошел совсем близко и остановился около меня, то я увидел, что у него нет нижней челюсти. Нижняя челюсть и часть горла по самые ключицы были вырваны. Шинель была залита кровью и забрызгана землей.
Когда он делал вздох, кровь колотилась и пузырилась в разорванном горле. Он хрипел, засасывая ее в грудь. На выдохе кровь пенилась и сбегала по открытой груди вниз. Страшные, нечеловечечкие глаза полные отчаяния и смертельной тоски смотрели на меня.
— Смотрите! — говорили они.
— Что вы наделали со мной! Господа офицеры!
Он ищет санчасть, подумал я. Где она? — требовали его глаза.
Попрятались все как крысы! Ни докторов! Ни евреев санитаров! Все разбежались, когда солдаты пошли вперед! Перевязочные пункты упрятали в лес! Хожу по лесу блуждаю! — говорили его глаза.
Он вышел из леса по тропе со стороны тыла и видно никого в лесу не нашел. Солдат с передовой. По его облику видно. Там в тылу, в конце тропы должны были стоять приемные пункты санроты. Весь полк ушел на высоту.
Я показал ему рукой на тропу, постучал ладонью по уплотненное полосе земли и замахал в том направлении. Потом сообразив, что солдат не может говорить, но возможно слышит, громко сказал:
— Иди по этой тропинке и никуда не сворачивай! Пройдешь поляну и на опушке увидишь санчасть.
Солдат посмотрел на меня потухшим взором, окинул лежщих перед ним солдат на земле и зашипел на нас кровью. Мне стало не по себе, стыдно и невыносимо за наше лежачее положение, за нашу трусость и ничтожность преде ним. Он стоял перед нами во всеь свой рост и смотрел свреху не нас, как мы ползая по земле, дрожим от взрывов.
Слушая меня он не шелохнулся, когда рядом и сзади у него за спиной разорвались снаряды, а мы невольно вздрогнули и сжались в комок, распластавшись на земле.
Он повернулся на месте, посмотрел на тропу и медленно пошел в обратную сторону. Он отошел от нас всего несколько шагов и в это время впереди и сзади рванулась земля и поднялась на дыбы. А он прямой и несгибаемый принимая все земные и небесные удары на себя, продолжал, не меняя шага, идти.
Его окутало дымом, заволокло самим взрывом, он совсем исчез из вида и потом опять появился на тропе. Вот несколько прямых ударов блестнули перед ним. Ну все! — мелькнуло у меня в голове. Погиб! Разорвало!
Через некоторое время дым рассеялся и его прямая фигура продолжала плыть над тропой. При взрывах его обдавало огнем, рвало полы шинели, волной было опрокинуло его, а он невозмутимо продолжал удаляться от нас. Он ни разу не дрогнул от близкого удара, как все живые, которые лежали за насыпью землянки.
Снова послышался набегающий сверху гул, потом он перешёл в шипящий звук, на миг затих и прокатился эхом нескольких разрывов. Мы сжались, дернулись в судоргах; взрывы, комья земли, сучья деревьев и клубы дыма взметнулись над тропой и окутали нас. Одинокая фигура солдата пропала из вида.
«Ищет смерти!» — подумал я.
Боковым ветром дым отнесло в сторону. Мы смотрели туда, вдоль тропы. Землистая серая шинель снова выплыла и продолжала свой путь. Взрывы следовали один за другим, как бы обгоняя друг друга.
Все смотрели не отрываясь вдоль тропы, со страхом ожидая увидеть пустое место. Вот сизый дым снова рассется и землистый, теплый комок остнется неподвижно лежать на дороге.
Мы видели бесчисленные дымящиеся трупы своих солдат. Видели тяжело раненых истекающих кровью. На глазах у нас разрывало на куски бегущего человека, но такое безразличие к жизни мы наблюдали первый раз. Мы смотрели на тропу и он каждый раз появлялся на короткое время, как видение, выплывая из облаков. Но вот он исчез за поворотом и потом мы не узнали дошёл он до санчасти или нет
02.
В конце тропы он скрылся из вида.
А немцы казалось остервенели. Они беспрерывно били по опушке леса. Заградительный огонь не замолкал ни на минуту. Они хотели не допустить пополнение на высоту.
Почему мы не помогли ему? Почему не пошли проводить до санчасти? Потому что ни один из нас не имел права покинуть своего места. Если моего солдата задержат в тылу с раненым из чужого подразделения, то его объявят дезертиром. В начальный период войны солдаты под видом помощи раненым сбегали с передовых позиций, остиживались во втором эшелоне, пока на передовой шел бой. Потом приказами и судами это дело прекратили.
Но вот наконец немцы сделали паузу в обстреле. Я поднялся на ноги и посмотрел в сторону высоты. Там стоял густой столб дыма и пыли. Только сейчас я заметил, что день солнечный и жаркий. В лесу пахло болотом и отвратительным едким запахом немецкой взрывчатки.
«А что!» — подумал я. Можно бы сделать взрывчатку химически безвредной, но с резким запахом гнилой помойки. Запах как запах! А у людей бы нутро выворачивало. Психика великая вещь.
Я окинул лежащего рядом связного солдата и велел ему пробежать по опушке леса и узнать нет ли потерь в пулеметных расчетах.
— Узнай! Все ли живы? Сколько раненых? И быстро назад!
Я присел на скат землянки, вынул кисет, на кусок газетной бумаги
насыпал щепоть махорки, свернул, послюнил и закурил. Затянувшись несколько раз, я посмотрел на своих солдат и подумал:
— Что нас всех ждёт там, на высоте? В любой момент может прибежать связной из полка, передать приказ и рота пойдет на высоту. Пулеметную роту бросят на высоту, когда «славяне» прочно займут немецкую траншею. А сейчас пока неизвестно — занята высота, взята траншея?
На высоте по-прежнему слышался гул и отдельные раскаты взрывов. Время шло, а с высоты не поступало никаких данных. Если из стрелковых рот пошлют связных, то они обязательно появятся здесь на тропинке. Бежать напрямик через завалы в лесу никто не будет. Лезть по бурелому и в болото никто не станет. Другое дело раненые. Им не нужно искать комбата им всё равно, где ползти. Но и они не пойдут по лесному завалу.
В сорок втором комбаты управляли ротами просто. Выводили их на исходное положение, ставили задачу и уходили в тыл. Потом по телефону, пока он работал, на рассвете подавали команду — давай вперед!
Только в конце войны комбатов и их замов стали иногда выгонять на передовую. А в ту пору, когда у нас все держалось на винтовках, кто как мог прятались в лесу. Огневое превосходство немцев всех ставило на свои места. Роты впереди, комбаты, штабы и пушки сзади, подальше от пехоты чтобы уцелеть. В полку часто оставалось полсотни боевых штыков, в то время как в штабах и тылах сидели до тысячи. Но и те и другие знали свои места. Никто из тыловых не претендовал на должность командира стрелковой роты. Одни глотали осколки и лопали свинец, другие жевали сало и поднимали чарки за победу.
Вон замком полка по этой самой части, одной рукой тянется к телефону, другой держится за сиську. Для кого война, а для кого хреновина одна! А потом он будет рассказывать пионерам, как воевал на фронте, лчино, под пулями ходил.
Здесь на передовой, где землю роют немецкие снаряды, где льётся кровь и люди прощаются с землей, об этом думать солдаты не могли. Никому в голову не приходило, что где-то там сзади лежит замкомполка и греет руки, под пестрым одеялом.
Но справедливости ради, нужно сказать, что на передовой однажды произошёл подобный случай. Этому есть живой свидетель — Соков Петр Иваныч.
Случилось это в обороне, где несколько дней подряд шёл дождь. Залило хода сообщения. Солдаты сидели в окопах, никто не хотел ходить. Кому охота черпать мутную жижу сапогами. А поверху постреливал немец, кругом стоят лужи, гляди не спольскользнись. Случилоcь накануне прислали в роту нового офицера на должность
командира взвода. Его направили из артиллерии по некотрым соображениям в пехоту. Родом он был из Ачинска, как в дивизии говорили, — свой! Земляк! Паря! До войны он служил в этой дивизии. В звании он был старший лейтенант. На передовую его привёл связной из полка. Мне позвонили, что его пришлют ко мне в роту. Но где и как он проштрафился и за что его послали на исправление в пехоту по телефону мне не сказали. Телефонистам видимо не положено было знать эту информацию.
Я узнал от своего политрука Сокова, что старший лейтенант в тылу разложился. Теперь он прибыл, как офицер оправдать своё доверие. Попасть из артиллерии в пехоту — заживо похоронить себя! Когда связной доложил о его прибытии, я отпустил солдата и предложил старшему лейтенанту место рядом на нарах. Я повел разговор о порядках на передовой в пулеметной роте. В конце разговора я добавил: — Меня хотели настроить против тебя. Я отказался. Это дело не моё, перевоспитывать морально неустойчивых офицеров. Я командир роты, на моей шее целая рота солдат. У меня своих забот хватает. Вон политрук, он всё равно ничего не делает. Поручите ему.
— Скажи! Что собственно произошло? Мы помолчали.
— Хочешь рассказывай! Хочешь не говори! Это дело твоё! Я не настаиваю!
Старший лейтенант замялся. Достал пачку папирос «Беломор» угостил меня, закурил сам и по видимому нехотя стал рассказывать свою историю.
— Снарядов у нас маловато. На каждую пушку держали только запас НЗ. Я был командиром батареи в отдельном артдивизионе. Моя батарея была придана вашему полку.
— Вы стояли за лесом? — спросил я.
— Да! Огневые у нас там!
— А на чем ты погорел?
— Сейчас расскажу!
Он замолчал и о чем-то задумался.
— Оставлю за себя взводного. Прикажу оседлать лошадей. Махну с денщиком в деревню.
Денщик с лошадьми стоит, а я в избу. Жила в одной деревне молодая бабенка. Муж на фронте солдатом вшей кормит, а она одна, все хозяйство на ней. Помочь некому. Дров, сена заготовить!
— А за что собственно ты попал в пехоту?
— Слушай дальше!
— Днем я объезжал огневые своей батареи, драил взводных, для порядку иногда и солдат.
Стращал их передовой.Они этого очень боялись.
Вечером отправлялся в деревню навестить свою милаху. Две подводы дров послал ей. Солдаты все распилили и раскололи. Сена два воза отправил туда. Травы нынче высокие удались. Мы своим
лошадям на всю зиму заготовку сделали. Однажды днем, когда я отдыхал на батарее, к моей милахе явился новый кавалер. Приезжаю вечером, ослабил под седлом подпруги поставил коня в сарай, бросил сани, я был тогда один. Захожу в избу. Смотрю. У нее за столок сидит новый хахоль. При тусклом свете лампы я не разглядел его. Да и чего там смотреть. Схватил его за шиворот, он сидел спиной ко мне, и поволок к двери. Мои солдаты ей, стерве на всю зиму дров накололи, а этот на готовое уже тут как тут. Думаю, главное теперь не дать ему опомниться. Лучше сразу под зад сапогом, чтоб отвадить. Чтоб дорогу забыл. Я боевой офицер, а этот видать тыловая шкура. Вот думаю тыловая гнида из пархатых снабженцев. На столе печение, сахар разложил. Моя краля ему на сале чего-то жарит, дровишки жгет мои. Фляга на столе и два стакана. Она к столу, а он ее по бедрам руками шарит.
у дверей я его сгреб в охапку, дотащил до крыльца и сапогом сзади между ног врезал, да так, что он полетел как кошка, когда ее подденешь ногой со зла.
Стою на крыльце смотрю. Вот думаю. Поднимется на ноги, мой паря рыкнет на него для страха и побежит шелудивый пес, поджав под себя хвост. Смотрю оправился, оторвался от земли, встал на коленки и повернул в мою сторону свое мурло. И что же я вижу? Наш зам Шарабан стоит на четвереньках. Стоит он в постыдной позе и жалобно смотрит на меня. Он наверно думал что я более важная персона.Уж очень безцеремонно с ним обошлись здесь. Он никак не ожидал что его сгребут и вышвырнут из избы.
Когда я вошел в избу, вижу сидит спиной сытенький, значит при складе ворочает. Когда я его сгреб тут уж не спрашивал про звание и должность. Я смотрел на него с крыльца как он побитый с трудом поднялся на ноги и придерживая разбитый зад поплелся в темноту. Только сейчас я заметил что в кустах его поджидал солдат с двумя оседланными лошадьми. Узнал он меня в темноте или нет. Но запомнил кажись хорошо. Вот и все мое преступление.
Когда я вернулся в избу, хозяйка жалобно причитала. Она всхлипывала, оправдывалась, что он только приставал к ней. Я сел, сгоряча за стол, внутри у меня все клокотало, выхлестал из фляги спиртное, закусил и со злостью хлопнув дверью ушел.
С того дня в моей службе начались неприятности. Командир дивизиона стал на меня смотреть как на враге, хотя мы были земляки.
— А ты откуда лейтенант?
— Наш, паря?
— Нет, я не ваш! Я москвич!
— Да! Ты чужак в нашей дивизии!
— Я понимал молчаливый сговор и не сдавал позиции. Вскоре батарею перевели в другое место. Меня строго предупредили на счёт самовольных отлучек, я даже расписался в приказе по этому поводу. Но потом взбеленился и как-то ночью решил проведать свою зазнобу. Просто меня подмывало не ходит ли туда Шарабан. Как и следовало ожидать, под деревней мне устроили засаду. Арестовали, лошадь отобрали и отправили пешком под конвоем. Потом начались допросы. Дело мое передали следователю. От должности отстранили. Дело готовили передать в трибунал. Я стал просить перевода в другую часть. Сказал, что я согласен на любую должность. Мне объявили. По решению командования за моральное разложение и самовольные отлучки меня направляют на исправление в пехоту.
Артиллеристу было лет двадцать семь. Они были с Петей почти одногодки. Старший лейтенант был маленького роста, широк и плотноват. Имел подвижное смуглое лицо и длинные руки. Внешне он был больше похож на деревенского гармониста, чем на офицера с военной выправкой. Его фуражка была похожа на заломанный деревенский картуз. Козырек, аляписто сшитой дивизионным портным фуражки торчал загибаясь лопатой вверх. Из под этого безформенного картуза торчал наружу клок завитых волос. Парикмахеры в ротах не водились, а он явился не бритый и не чесаный, не побрызганный одеколоном. Не было у него и выправки. Поясной ремень висел на животе как хомут на деревенской лошади. Ходил он вразвалку, растопырив ноги. Со стороны казалось, что он с трудом передвигает их, но во всем теле его чувствовалась мужицкая сила. Он кончил рассказывать и совсем замолчал. Я не стал ковырять его своими вопросами. Все что я узнал от него, во мне не пробудило ни понимания, ни сочувствия. Я сидел на нарах и перебирал в уме, в какой взвод его послать.
—Ты как ? Сразу в окопы? Или посидишь денек, другой здесь у меня? У тебя о передовой ложное представление. С тыловыми замашками и вредными привычками придеться кончать. Ваш брат тыловики народ избалованный. Солдат за людей не считают. Подавай мне то и другое! Постель с периной! Да баб для баловства!
— Личного повара наверно имел! Еврея парикмахера, для себя содержал! — Он тебе анекдотик во время бритья, а потом попылит одеколончиком на лицо и на волосы.
— У нас этого баловства не бывает!
С первого дня кишками почувствуешь, что такое пехота и как живут на передовой. Может показаться тяжело и невыносимо, после барской жизни в тылу. Если с первого дня не убьют, то через пару месяцев привыкнешь. Привыкнешь к снарядам и пулям — легче станет, жизнь покажиться милее.
— Учти! Солдаты на передовой тебе не халуи и не серая масса. С людьми нужно ладить, уважать их достоинство, делами показывать, что ты не из робости рядом сидишь.
— Ну как? Останешься здесь или сразу на передовую?
— Давай сразу на передовую! Теперь у меня одна дорога! Назад хода нет.
— Давай, так давай! Вот связной солдат. Он отведет тебя в пулеметный расчет. Командир расчета сержант Балашов, парень очень скромный, спокойный и даже застенчивый. Имеет большой опыт войны. Присмотрись к нему. Познакомься ближе. В бою он надежный и верный солдат. Подойди к нему по хорошему — будет верный помощник в делах.
— Но учти, твои прежние привычки, замашки, разные штучки и шуточки во взводе не должны быть. Меня лично не интересует у кого с тобой и у тебя с кем счеты, кто твои друзья и кто твои враги. Запомни! Меня это не касается! Рота в этом составе воюет давно. Пулеметные расчеты подобраны, солдаты притерлись друг к другу. Порядки у нас свои. Ты их не заводил. Не тебе их и ломать. На свой лад не пытайся что либо переделывать.
Меня вызывали в полк на счет тебя. Штабник пытался меня убедить, чтобы я для тебя создал особые условия. Я сказал, что не занимаюсь такой работой.
— Вы и так прекрасно знаете, что послав человека в пехоту, обрекли его на верную смерть.
— Здесь на передовой убивает всех и особенно новеньких. На это они очень расчитывают.
— В отношении со мной у тебя все ясно. В служебных делах особых трений не будет, если ты будешь по человечески обращаться с солдатами. С нашим политруком сам наладишь связь. Завтра Петя явится сюда. Он сегодня в политотделе ошивается. У него важные дела. не то что у нас с тобой!
Командовать тобой он не будет. Он это дело не любит. Команды в роте отдаю я, а он о тебе будет писать в своих политдонесениях. Попробуй поговори с ним сам на чистоту. Я поднялся с нар и направился к выходу.
— Вот связной, — показал я рукой, — Он отведет тебя к пулеметчикам.
Я был моложе этого артиллериста. В молодом возрасте разница в пять шесть лет играет большое значение. Жизненный опыт у человека есть.
Я за год боев накопил опыт войны. Он обошел меня в житейских вопросах. Мне колосально повезло. Мои сверстники, офицеры, многие сложили головы. Артиллерист этот и пороха не нюхал. Сено косил, дровишки колол. Верхом в седле по батарее ездил.
На следующий день в землянку явился политрук Соков. Жизнь в землянке пошла своим чередом. Беспрерывно лил мелкий противный дождь. Немцы стреляли редко, даже совсем не стреляли. В такую погоду обходились без стрельбы. Дни и ночи проходили в спячке.
Соков редко посещал пулеметные расчеты. Я особенно и не настаивал. Его основные пути пролегали от землянки в тыл и обратно. Чего человека посылать на передовую, когда он пулемет не знает как следует. Солдаты чего нибудь напортят, скажут политрук велел. Работу пулеметов и несение службы расчетами проверял я сам. Но как-то в последнюю неделю все сразу изменилось. Теперь вдруг политрук изъявил желание заняться ночными проверками.
— Что случилось Петя? — спросил я его.
— Нам дали указание в политотделе, чтобы мы политработники занялись проверкой солдат в окопах.
— Ложись спать! Вдвоем там делать нечего! Я пойду один! Все проверю! — Поговорю с солдатами! И к утру вернусь!
— Ну и дела! — удивился я.
— Что не веришь?
— Верю, верю! Когда это было, чтобы политрук роты ночью по окопам ходил. А командир роты спал себе спокойно! Неужели вас лоботрясов и в самом деле заставили ходить? Что-то не вериться! — я качал головой, удивлялся, вздыхал тяжело, смотрел на Сокова, он собирался неторопясь.
Теперь ночами я спал спокойно. Политрук с темна до рассвета дежурил у пулеметов. Вторая дождливая неделя была на исходе. Все шло как по маслу, ничего не случилось.
Но вот из полка пришел приказ и пулеметную роту сняли с обороны. Нас бросали на Пушкари. При переходе на другой участок было заметно, что политрук с большой неохотой покидал обжитый передний край.
Когда мы вышли на опушку леса под Пушкари. Соков уже не бегал по пулеметным расчетам. Ему это как отрезало. Он сразу охладился на разговоры с солдатами и теперь лежал рядом со мной у затопленной водой землянки. Может немецкие снаряды успокоили его. Может он почувствовал мелкую дрожь в теле — верный признак смерти. Лицо его было сосредоточено, озабочено и угрюмо.
Взрывы следовали залпами одни за другими. Земля билась и дрожала, как в предсмертной агонии.
Появившийся из облака дыма солдат без челюсти по-прежнему стоял у меня перед глазами.
Огонь батарей немцы перенесли несколько в глубь леса и теперь мы не жались к влажной земле. Мы полусидели за насыпью землянки. Я ждал связного из полка, чтобы двинуться с ротой на высоту. Но через грохот и вой в лесу вряд ли кто мог живым прорваться к нам. Только тот с оторванным горлом солдат, как призрак парившей над тропой мог невзирая ни на что пройтись неспеша по лесу.
Вой снарядов и грохот взрывов внезапно утихли. Немцы вдруг почему-то прекратили обстрел. Наступила внезапная тревожная тишина. Что-то немцы задумали?
Со стороны бугра, куда уши наступавшие роты, послышались шаги человека, посыпались комья земли и камушки. Вниз с высоты бежал солдат. Пожилой солдат сбежал по тропинке, обогнул землянку и тяжело дыша, опустился на землю около нас
— Братцы! Скажи как просто! Только что был у немцев, а теперь у своих — выпалил он на одном дыхании. Все кто сидел переглянулись.
— У каких немцев? — спросил я. Солдат огляделся по сторонах, как будто его кто-то собирался схватить и потащить обратно, улыбнулся, обвел всех удивленными глазами и кашлянув добавил: — Я у настоящих немцев был.
— Ты, что ранен?
— Никак нет! Совершенно цел! Ни одной царапины!
— А как же ты к немцам попал? И где ты собственно был? Солдат был в приподнятом настроении. Винтовки он не имел.
— Ты с какой роты?
— Со второй, товарищ лейтенант. Старшина у нас Филипчук. Хохол такой! С усами! Я прибывши с новым пополнением. Утром нас нынче послали брать высоту.
— Ты мне скажи! — перебил я его, — наши немецкую траншею взяли?
— Взяли-взяли! Как раз самую середину, а горбушки у немцев остались. Наши по середку, а немцы по краям сидят.
— Мне-то товарищ лейтенант, командир роты приказали по траншее влево до конца бежать. Нас было трое. Мы по пустой траншее быстро просунулись вперед. Дошли до самого конца, а там за поворотом ихний пулемет ударил в упор. Двоих сразу .А я лицом вниз упал. Лежу не шевелюсь. Слышу немцы бормочут, балаболят по своему. Потом слышу шаги. Понял. Немцы подходят. Мне показалось, что они хотят пристрелить меня. Я аккуратно подал задом.
— Что делать? Поднял голову. Взглянул вверх. А они стоят надо мной и чего-то залопотали по своему и смеются гады. Я поднял руки.
Привели меня в ихний длиндаж. Кругом телефоны, провода.
— Ни как у нас по одному проводу! — спросил я.
— У них там в блиндаже офицеры сидят. Один такой худой и высохший говорит по-русски. Сняли с меня поясной ремень и подсумок, вещмешок положил я на стол. Подошёл солдат обыскать, для порядка. Постучал по карманам. Нащупал в кармане огнево, — подумал граната. Ткнул меня автоматом и залопотал чего-то офицеру.
— Что у тебя там?
Сказываю, — Зажигало.
— Какое такое зажигала?
— С кремнем, фитилем и зубилом. Всё, как положено! Я же курящий!
— Вынимай!
— Сей момент! Я полез в карман и достал кремень.
— Это что?
— Кремень! Лезу в другой карман, достаю фитиль и зубило. Вижу немцы пригибаются. Видать бояться нашего брата. Может думают я подорву себя и их вместе.
— Это что?
— Это фитиль и зубило!
— Для чего всё это?
— Давай сигарету, сейчас покажу!
Офицер щелкнул портсигаром, я запустил руку и сгреб две сигареты. Одну про запас за ухо, другую в рот. Приложил фитиль к кремнию, ударил напильником, посыпались искры. Немцы аж вздрогнули. А я раздул фитиль и прикурил сигарету. После этого немцы от смеха все покатились на пол. Они держались за животы, ржали как лошади, показывали пальцем и кричали — «Тойфель машине!»
Офицер захотел прикурить от моего зажигала. Он достал сигарету и сказал: — Я буду прикурить от твоей адской машины! Всю Европу прошёл, а такого ещё нигде не видел! Великий Росия!
Я громыхнул ещё раз для эффекта, хотя фитиль и горел. Офицер прикурил, пробуя на вкус аромат.
— Чудесно! — и добавил по немецки, — Вундер бар! Солдаты бросились прикуривать сигареты. Они смеялись, хлопали меня по плечу, о чём-то спорили и говорили: — Колосаль!
Я замял фитиль, затянул его в трубочку и положил в карман. Офицер показал мне пальцем на стол, чтобы я свою машину оставил им как трофей.
— Иван! Давай-давай! Потом он сказал мне, — давай Иван иди назад! Иди к русским. Мы тебя отпускали. Передай, — завтра траншею назад заберем. Потом он ругнулся по нашему и велел мне идти, — Шнель!
Я вылез на бруствер, думал, что в спину стрелять будут. Но когда
отошел подальше, вижу, остался жив. Вот я здесь братцы, слава богу, у своих.
— Слушай! А расскажи, какие они немцы из себя? — сказал телефонист. Я посмотрел на него и махнул рукой в его сторону, мол хватит задавать глупые вопросы, сходи и посмотри сам, и спросил пришедшего солдата
— А ты брат не врешь? Может ты драпанул с высоты с перепугу, бросил винтовку и теперь тут заливаешь на счет зажигалки? Попадешь в батальон, оттуда прям к оперу под конвоем придетмя топать, километров десять не меньше будет. Так что ты лучше сказки нам не заливай. Ведь если ты был у немцев, то тебе милый друг следователя не миновать. А потом сам знаешь, к ели и расхлолают. Ты уж лучше скажи, сдрейфил со страху. Я показал ему глазами на телефониста и добавил: — понял меня?
— Как не понять! Товарищ лейтенант! Солдат покачал головой, соображая.
— Спасибо за науку, товарищ лейтенант! У меня и вправду с перепугу память отшибло, это наверно я видел сон! Можно я пойду к своим в роту?
— Дорогу найдешь?
— Как не найти! Утром шел вместе со всеми!
Солдат поднялся на ноги, вытер рукавом с лица пот, пригнулся к земле и широко бросая ногами, побежал вверх на высоту.
Через некотрое время снова зашуршали снаряды. Их грохот не умолкал до вечера. К вечеру немцы ослабили огонь, с высоты побежали раненые. С высоты спустился раненый в руку лейтенант. Он присел около нас отдохнуть и попросил ему свернуть папироску.
— С немецкой стороны хорошо просматривается весь участок траншеи, — сказал он.
— Высокий бруствер траншеи четко выделяется на общем фоне. Немцам видно наших солдат, когда они перебегают или высовываются. Снарядами бьют по траншее. Сначала не попадали, теперь пристрелялись. Завтра с утра начнеться хорошая жизнь. Соседний полк прорвать оборону не сумел. Понес большие потери. Узнав что мы ворвались в траншею, командиры рот собрав остатки своих рот влились к нам и теперь в траншее тесно. Теперь оба полка доложили что заняли высоту. Не знаю куда вы со своими пулеметами денетесь.
Пока раненый лейтенант рассказывал и курил, в пулеметнуй роту прибежал из полка связной и передал приказ немедленно подняться кверху. Я разослал связных по взводам, собрал всю роту в одно место, подал команду и пулеметная рота пошла на высоту. Солдаты подхватили пулеметы и тяжело ступая тронулись за мной.
Перед траншеей на склоне лежали наши убитые и раненые солдаты. Видя, что пулеметчики проходят мимо, раненые не стали просить их о помощи.
Они лежали и ждали санитаров, когда те за ними придут. Они понимали, что пулеметчики пройдут мимо и не остановятся. Они не имеют на это права. Многие, кто мог двигаться сами ушли с высоты. Здесь лежали саные тяжелые.
Я ускорил шаг, подъем уже кончился. Впереди было темное небо, зарниц от орудий не было видно.
Вдоль деревни вправо и влево проходила зигзагами немецкая траншея. Танк, наступавший с пехотой, стоял у разбитого сарая. Из-за угла торчала его пушка. Танк стоял недвижим. Немцы сбили ему гусеницу. Может что повредили и внутри.
Политрук Соков шел рядом со мной. Когда мы подошли к траншее, я на миг остановился, посмотрел вдоль нее. В траншее было тесно. Везде сидели стрелки довольные, что сразу попали в надежное укрытие, что не нужно копать окопы и соединять их ходами сообщения.
Я остановился на какую-то долю секунды, чтобы оценить обстановку. Соков был рядом и тут же исчез. За ним полезли в траншею и некоторые из солдат.
— Куда! — крикнул я на них.
— Куда полезли? Всем идти вперед! Траншею проходим мимо! — закричал я на них и подался вперед. Я легко перепрыгнул траншею и пошел дальше в ночную темноту. Те, кто еще не успел спрыгнуть в траншею перетащили свои пулеметы и последовали за мной. А те самые ловкие и быстрые, которые торчали в ней, удивленно, не веря своим глазам смотрели нам вслед.
Немецкая траншея была отрыта в полный профиль. Здесь можно было укрыться с пулеметами от обстрела, не то что на открытой земле. А лейтенант погнал их в открытое поле. Впереди сто с лишнем метров — дорога. За дорогой начинается край ржаного поля. Стебли высокие. За обрезом ржи впереди ничего не видать. Неужель он хочет сунуть нас носом в самую рожь. Пехота останется в траншее, а пулеметчикам идти вперед!
— Траншею не занимать! Всем идти за мной! — кричу я. Пехотинцы слышат и тоже удивляются.
— Он что рехнулся? — слышу я недовольные голоса и ворчание солдат за спиной, — Тут готовая траншея. А он куда-то прёт вперед?
Я кричу ещё раз и солдаты, нехотя удаляються от траншеи. А некоторым, наиболее шустрым приходиться из неё вылезать.
Впереди темнеет дорога и белеет высокий край спелой ржи. В темноте край поля четко выделяется на общем темном фоне. «Пулеметы поставим у самой ржи», — решаю я.
Немцам в голову не придет, что пулеметы стоят в упор по краю поля и что у пулеметчиков перед собой впереди никакой видимости. Свою траншею они пристреляли и завтра сровняют её с землей.
Пулеметчики этого не понимают. Солдаты стрелки рады, что пулеметная рота ушла вперед и будет их стрелков охранять. Они надеются как следует выспаться перед смертью. Только вот о смерти они не думают. Попробуй их убеди! Так что похоже, они и часовых на ночь ставить не будут.
Я по опыту знал, что оставаться в немецкой траншее нельзя. Уверен, что завтра с рассвета немцы разберуться. что потеряно, где сидит их пехота и какую часть ее заняли русские. Они не оставят живого места на высоте.
Пулеметная рота бесшумно подалась в темноту, перешла дорогу и уперлась в край поля.
— Вот здесь и окопаемся! — негромко сказал я. — Пулеметы к бою! Окапаться в полный профиль!
Я прошел вдоль кромки поля, показал места где должны стоять пулеметы и вернувшись велел ординарцу отрыть узкую щель на двоих. Так оказались мы на высоте за дорогой.
В другой обстановке, когда я по батальонам раздавал пулеметные расчеты, пулеметчики садились вместе со стрелками. Я оставался где-нибудь сзади, чтобы было удобно ходить то в одну роту, то в другую. А сегодня дело было другое. Пулеметные расчеты были сведены в пулеметную роту и действовали так сказать по моему усмотрению. Пулеметчиков удивило и другое. Пехота осталась сзади, а пулеметные расчеты с тяжелыми «Максимами» заняли линию обороны, где ни слева, ни справа нет никого. Им пока не приходило в голову, что именно здесь они спасут себе жизнь.
Солдат всегда вначале берет страх и сомнения. Здесь они одни. А там набитая траншея Здесь слева и справа немцы, а там славяне, свои. В ночном пространстве, когда ничего не видно, в трех шагах ничего не разберешь — становиться не по себе. Так уж устроен человек. Он всегда стремится сначала к видимой мизерной выгоде. А в страшную минуту ему хочется быть не одному. Здесь куда не посмотри, в любой момент могут показаться немцы. Солдаты все время должны быть в напряжении слyxa и зрения. От одной мысли что кругом нет никого вся шкура начинает зудить и чесаться. В глазах мерещиться чер те что.
Я знал, что мои солдаты будут недовольны, что им всю ночь придеться работать, рыть земли лопатами. Мне сейчас было не до дебатов. Они потом сами поймут, почему я их вывел за дорогу к уткнул носом в край ржи для их же пользы.
К рассвету солдаты должны закопаться и закончить все земляные работы. Ночью немцы обычно не стреляли. Они побаивались, что по вспышкам орудий их огневые позиция могут быть засечены. У немцев на войне свои заведенные порядки. Ночью они опят. По воскресениям не воюют. Ночью часовые светят ракетами, просматривают передний край. Проходя вдоль кромки поля второй раз я сказал нескольким солдатам!
— Шевелись! Окопы в полный профиль до утра должны быть готовыI — Нарезать ржи! Притоптать свежую землю и застелить окопы! На пулметы одеть снопы!
Темная августовская ночь была на исходе. В предрассветных сумерках появились первые проблески в облаках. В этот предутренний час деревенскую дремоту обычно побуждают раскатистые голоса первых петухов. Здесь на краю разбитой деревни петухов не было слышно.
— Ну-ка тише! Послушаем! — сказал я, — сейчас прилетят ранние птички!
Сейчас прошуршит первый тяжелый снаряд, глухо ударит в землю. За первым ударом последует другой, потом заголосит вся батарея. И все эти проблески утренней зари, мысли о петухах и пробуждении деревни исчезнут в реве и грохоте снарядов и земли. Taк думал я, вглядываясь в разбитый угол сарая, в поле волнистой ржи и в чистое небо над головой. Колос ржи уже налился, потяжелел, клониться к земле, ждет человеческие руки. Легкий ветерок шуршит его густыми стеблями.
Пока немцы чистили зубы, готовились к завтраку и брились над фронтом стояла гнетущая тишина. Когда очень тихо, то хуже чем грохочет. Почему-то ждешь еще более страшного. В окопах беззвучно шевеляться солдатские каски. Влажный, напоенный утренним туманом воздух был прохладен. Чуть кто стукнет лопатой, все солдаты сразу настораживаются, смотрят в ту сторону.
С рассветом, с первыми проблесками солнца по гребню высоты ударил первый немецкмй снаряд. С первым раскатистым взрывом дрогнула земля и сжались серые пригнутые к земле спины. Вверх взметнулось облако дыма и осколки веером разлетелись в стороны.
И всем стало сразу ясно, что началась пристрелка траншеи. Пулеметчики мгновенно прозрели, до них дошло, почему я их вывел вперед. С этим первым коротким ударом им стало ясно, что стрелковые роты обречены. Подавшись ночью вперед, к самому краю поля и окапавшись незаметно, пулеметчики оказались вне зоны прямого попадания снарядов.
Немцы отлично видели свою траншею, все ее извилины, отроотки и стрелковые ячейки. Все эти мелкие детали и даже отхожие мест были подробно нанесены у них на карте. К утру, пока славяне спали, немцы сумели поставить колючие рогатки в хода сообщения.
Теперь общая траншея, в которой сидели наши и немцы была разделана рогатками с колючей проволокой. Между солдатами той и другой стороны пролегала граница. Группы солдат, находящихся по обе стороны раздела понимали друг друга. Между ними был молчаливый сговор, они не стреляли в противную сторону. К утру, когда границы воюющих сторон были определены, немецкая артиллерия приступила к обстрелу середины траншеи.
Я оглядел еще раз высоту, ржаное поле, посмотрел в сторону траншеи и спрыгнул в глубокую воронку. Там вниз головой лежало неподвижное тело нашего стрелка солдата. На глинистом дне, стекая, скопилась кровь. Солдат видно был тяжело ранен, добежал до воронки, упал вниз головой и умер.
Я присел на корточки возле него, достал кисет с махоркой, свернул козью ножку и закурил. Затянувшись несколько раз, я посмотрел на убитого и подумал, сколько таких мальчишек остались навсегда в Бельской земле. Сколько солдатской крови впитала в себя эта истерзанная земля. Может на этом самом месте будут когда-то жить мирные люди и именно здесь на солдатских костях воздвигнут они свои помойки и дощатые» сортиры. И будут счастливы, что пришлось использовать готовую яму.
Взошло солнце. Немцы, наращивая темп стрельбы, обрушились всем огней своих батарей на высоту. Высота дрожала и гремела. Снаряды рвались по обе стороны траншеи. Вверх поднимались огромные всполохи земли, куски глины и обрывки солдатских шинелей, рявкали мины, со свистом и скрежетом летели осколки.
Я выглянул поверх земли, рядом стоял пулемет, прикригый охапкой соломы. Я свистнул. Из окопа показалась каска и лицо солдата. Пулеметчик увидел меня и улыбнулся. Он видно сумел оценить свое место. Теперь когда до него долетал зловещий рев со стороны траншеи, он улыбался. А это было важно для нашего общего дела. Солдат помахал мне рукой, показал оттопыренный вверх большой палец и тут же пригнулся в окоп, рядом ударил снаряд с недолотом. Грохот и рев стоял над высотой, стонала земля. Она дрожала, поднималась к небу и уходила из под ног. Было жутко и страшно смотреть на траншею. От близкого удара воронка начинала ползти под ногами. Потом она как качели возвращалась назад и болталась некоторое время. С каждым близким ударом повторялось все снова.
Над гребнем высоты, где проходила траншея, к небу стал подниматься огромный столб дыма и рыжей пыли. К полудню рев снарядов достиг бешенной силы.
Непрерывные залпы и всплески огнля, тяжелые удары и взрывы, облака вздыбленной земли закрыли все пространство над траншеей.
В середине дня немцы вдруг прекратили обстрел. В голове и ушах продолжало гудеть, звенеть, стоял грохот, а глазами глядишь и не видешь ни взрывовн ни всполохов. В висках продолжает стучать канонада и каждый ее удар отзывается в голове острой болью. Перерыв продолжался часа два не больше. Видно у немцев подошло обеденное время. Пока они ели, курили и отдыхали, мы успели перевести дух.
Пулеметчики зашевелились, стали выглядывать поверх земли. Некоторые терли в ладонях спелые колоски ржи, сдували шелуху и сыпали зерна в рот. У нас тоже был, так сказать, перерыв на обед.
Через некотрое время немцы снова взялись за серьзное дело. Они обрушили на высоту огонь своих батарей. Они били фугасными и осколочными, поливали сверху свистящей шрапелью. Изредка для большего эфекта они по земле пускали тяжелую болванку, которая брызнув землей при первом ударе, рекошетом взмывала вверх и с раздирающим душу ревом и скрежетом, кувыркаясь и прыгая, неслась по изрытой снарядами земле. Немцы с присущей им настойчивостью, тупым рвением, упорством и знанием дела терзали землю вокруг траншеи.
Отрытая по всем правилам саперного искусства, укрепленая боковыми досками и фашинами траншея была набита солдатскими трупами.
Перед вечером измотанные тяжелой работой немцы лениво пустили в нашу сторону десяток снарядов и прекратили стрельбу.
Весь день подбитый танк стоял недвижимо как мертвый. К вечеру внутри него что-то стукнуло, лязгнули задвижки люка и из-под брюха танка выползли два танкиста. Они огляделись кругом, поднялись на ноги и побежали в сторону леса. Руки и головы у них были перебинтованы.
Траншея, где сидели стрелковые роты, дымилась. От нее шел дым немецкой взрывчатки и легкий пар.
Пулеметчики в своих ячейках встали на ноги, стали стряхивать налетевший сверху слой земл и пыли, лица их были землистого цвета. Некоторые уже успели завернуть обрывки газет и дымили махоркой. Многие оглохли и одурели. Но все были невредимы и целы. Вот когда уверовали они ни в бога, а в то, что не остались с пехотой в траншее. Если бы я тогда поддался на их несогласие и нытье, торчали бы они сейчас трупами в траншее, не увидели бы ни солнца ни белого света и не вдыхали бы крепкий запах дыма махорки.
А солнце, проглядывая сквозь облако пыли и дыма уже клонилось за вершины высоких деревьев к закату.
Роту спасло то, что солдаты зарылись в землю уткнувшись лицом в край ржаного поля. Кто из стрелков в траншее остался в живых, трудно было сказать.
В траншее могли уцелеть лишь те, кто во время обстрела подался вплотную к рогаткам. Командиры рот видно погибли вместе с солдатами. Те из раненых, кто пытался сразу бежать, попали под огонь и погибли в пути. А те, кто не мог сам подняться на ноги или надеялся переждать обстрел в траншее, умерли от новых ран.
Кроме меня, командира взвода и политрука Сокова офицеров на высоте не оказалось. В стрелковом полку их было много, если считать командира полка, его замов и помов, батальонных и других прочих офицеров. Там в полку сидели артиллеристы, саперы, связисты, химики, оружейники и прочая всякая тыловая братия. Я не говорю о медиках и тех кто дергал вожжами и хлестал кнутами своих костлявых кляч по бокам. Все эти участники во время обстрела укрывались в лесу.
С исходных позиций, когда командиры рот поднимали своих солдат и шли вперед, политруки стрелковых рот смылись в тыл под всякими предлогами. Исключением в данном случае был Петр Иваныч Соков.
Он хотел было остаться в тылу, но я покрутил головой и он не посмел бросить пулеметную роту. Он пытался задержаться в траншее, боясь что ночью возле ржи немцы нас обойдут, но перед рассветом почуяв недоброе сам прибежал в роту. Теперь он сидел с моим ординарцем в одной щели.
В штабах и службах полка и среди тех, кто прятался в лесу от обстрела, никто не знал, что делалось сейчас на высоте. Как и кто здесь держал оборону? Кто остался жив в этом грохоте?
По всей лестнице командных инстанций повелевали и требовали данных о Пушкарях. На картах района рисовались стрелы, рукой наносили решительные удары, а где эти ударные роты, что они делали в данный момент никто не знал. Никому в голову не приходило, что ушедшие на высоту пребывали уже в ином и лучшем мире. Послать на высоту человека, это значит послать на верную смерть А кто из тех кто скрывался в лесу добровольно пойдет на это. Солдаты обречены. У солдат одна дорога. А зачем например политрук будет подставлять свою шкуру, чтоб в ней появились дырки. Или тот же комбат. Хотя батальон в полном составе ушел на высоту. Командир полка под пятью накатами. А почему комбату не сидеть под тремя в том же лесу. Солдат и ротных пришлют сколько угодно, а комбаты на дороге не валяются.
Рапортуя выше они плели догадки и строили версии, стараясь угодить ответами вышестоящим начальникам. Наиболее тертые устраивали свои накаты по соседству с перевязочными пунктами.
Пока солдату делали перевязку и вправляли кости, комбат стоял над раненым и задавал ему вопросы. После перевязки с раненым не поговоришь. Он отмахнется рукой и потребует кормежки.
Принуждать раненого нельзя. На кого нарвешься. Этот промолчит. А другой при всех пошлет тебя подальше.
Но что мог оказать раздавленный грохотом солдат, переживший смерть, истекающий кровью. Он на фельдшера рычит от боли. Он не помнит как его ранило, а его спрашивают о какой-то обстановке.
— Чего спрашивать? Раз харчей не даете! Мне тепереча не до вашей войны! А пожрать бы надо! Чайку с заваркой и в накладку горячего!
— Где ваш командир роты? — настаивает комбат.
— А где ему быть? Кто его знает? Может убит! А может ногу оторвало! Голову не поднять! Света не видно! Грохот и темнота! А вы свое! Где, да где командир роты?
— А много солдат живых сидят в траншее?
— Подымишь голову, глянешь вправо, влево! Кто его знает, живой он или мертвый? У мертвых тоже открыты глаза! Сбегай сам, посмотри, чего боишься!
После таких слов комбат затыкался на время.
Раненый солдат знал одно хорошо и точно, ему обязаны сделать перевязку и если зубы целы дать похлебки и щепоть махорки закурить.
И теперь какой бы ему вопрос не задавали, он отмахивался и знал твердо, что его с мысли не собьешь, он держал в голове твердо намеченный план.
Еще несколько солдат сидели на земле и ждали перевязки. Они отвечали неохотно и невпопад. Солдату утомительны были эти вопросы. Если он не знал или не хотел отвечать, он мотал головой, показывал на затылок, что там болит голова. Не видишь, что я контужен.
Третий солдат, на которого налетел комбат, отмахнулся от него рукой, как от надоедливой мухи, прилетевшей на запах крови.
А последний, с перевязанной рукой, оказался словоохотливым. Он взялся отвечать комбату все как надо. У него в голове была такая стратегия, что лежавшие другие закачали головами.
— Ну и дяла! Ему не меньше чем батальоном надо командовать!
Из блиндажа в это время высунулся телефонист.
— Товарищ гвардии капитан! Вас вызывают к телефону! Из полка требуют доклада!
Сколько не посылал комбат на высоту своих связных, назад никто не вернулся. Это была какая-то прорва, которая поглащала в свое нутро все живое. Не идти же на высоту самому!
Почему эти идиоты ротные не могут послать сюда толкового солдата? Должен же комбат знать обстановку! Связные, которых послали на высоту пропали без вести. Один получив ранение в голову вернулся назад ни с чем.
За целый день непрерывного грохота до перевязочного пункта добрались несколько одуревших солдат. Истерзанные, грязные, оглохшие и голодные, они не могли понять о чем их собственно спрашивали. Только глаза их устало и с упреком смотрели на комбата.
— Где командир роты? — срываясь в голосе, закричал он. — Я тебя спрашиваю! — надрывался он.
— Я сидел в окопе. Земля ушла из-под нас!
— Я спрашиваю, где командир роты! Ты понимаешь это?
— Как не понять! Потом как ударит! В глазах потемнело!
— Ну и что дальше?
— Я хотел вылезти, а меня засыпало. Смотрю на небо, а солнца не видно! Да, вроде живой! Утер лицо, посмотрел на руки, а они в крови!
— Командир роты где?
— Какой командир роты? Там земля летит вверх дном! А роты никакой!
Комбат вышел из себя. Он ждал что солдат вот-вот окажет о командире роты,
— И больше ничего?
— А чаво еще?
Комбат сплюнул и отошел в сторону.
На дороге показались новые раненые. Но когда они приблизились, оказалось, что они с другого полка.
Из блиндажа выглянул замполит. Комбат подошел к нему и спросил: — Ну что будем делать комиссар? Замполит вышел из блиндажа и пожал плечами. Комбат не выдержал и заорал: — Кем я командую?
Раненые солдаты повернули головы и посмотрели на него. Замполит взял его под руку и увел в блиндаж. А солдаты, сидевшие на земле, продолжали между собой разговор.
— Послушай браток! Иду я по траншее, смотрю в бок отходит узкий проход. Зашел туда, смотрю очко круглое. Из гладких струганных досок сделано. Удобное, чистое и не тесное. Поглядел, подумал и пошел назад. Шарахнет еще в таком гадком месте и будешь болтаться в немецком дерьме.
Солдат посмотрел на концы своих почерневших пальцев и продолжал. — Только я вышел обратно, а тут вдруг ударил снаряд и оглушило меня!
Он никак не мог понять, что от него хотел крикливый комбат и зачем немцы на переднем крае оборудовали себе отхожее место.
— Видно у немцев слабые желудки! Или едят по многу! — сделал он заключение. Я товарища гвардии капитана хотел спросить про немецкий сортир, да ушел он и слушать не захотел.
День был на исходе. В штабе полка кипела работа. Из дивизии требовали доклада о ходе наступления на высоту. В телефонной перебранке с комбатами постепенно вырисовывалось, что наши взяли высоту, что и требовалось доказать. В ситуации, когда достоверные данные отсутствуют важно доложить и попасть в струю. Тебя потом не забудут, непременно отметят, глядишь и представят к награде. Не будут же писать представление на Ваньку ротного, который отсиживался на высоте. Штабная работа требует изворотливости, ты все время на глазах у начальства. Это не то что ротный, взял ушел на высоту и сидит там. Если ты даже и не в курсе, ты все равно должен придать своим словам уверенность, если хотите лихость, в этом успех продвижения вперед.
В донесениях и сводках появились внушительные цифры убитых немцев. А как же без них? Комбат подсчитал раненых и донес, что в полосе наступления батальона убито не меньше пятнадцати солдат противника. В полку эту цифру сразу округлили.
— Что они там дуру валяют! Два батальона за целый день боев не могли убить сотню солдат противника? — Могли! Могли!
— А что же ты мне на подпись суешь всего двадцать? Немцы сотнями валяются на высоте, а ты мне двадцать! А на высоте в это время стонали и умирали стрелки солдаты. На высоту послали еще одного связного.
— Найди командира пулеметной роты и немедленно его сюда! Скажи командир полка вызывает!
Связной солдат добежал до ржи, нашел меня и мы с ним побежали в тылы полка для доклада. Возвращался обратно я один. Немцы пока не стреляли. Я бежал где перебежками, где шел ускоренным шагом, отдыхая. Поднимаясь на высоту, я подошел к траншее и собирался уже ее перешагнуть. Как вдруг услышал гул приближающихся снарядов. Я взглянул в траншею, где сидели солдаты и крикнул им : — Ну-ка! Подвинься! Дай просунуться!
Но солдаты даже ухом не повели. Я прыгнул вниз между двух солдат, протиснулся между ними, растолкал их локтями и присел в тесноте. В это время ударили снаряды. Я нагнул голову и подался к стенке траншеи. Земля качнулась и задрожала. Снаряды рвались кругом. Когда стрельба утихла, я стряхнул комки земли и пыли с головы и посмотрел на сидящих рядом солдат.
— Вы что? Подвинуться не могли? Вас ногами нужно расталкивать!
— Что смотришь?
Солдат сидевший рядом смотрел на меня в полоборота и держал в руках винтовку.
— Чего молчишь? Сообразить не можешь?
— Ему кричат подвинься!
— Снаряды летят! А он шевельнуться не может!
Я взглянул на него и тут только заметил, что сидевший рядом со мной солдат как-то странно смотрит. Он уставился на меня не моргая глазами. Я пригляделся, толкнул его плечом и увидел — в открытых глазах его была смерть. Слева тоже сидел паренек с открытыми глазами. Он смотрел перед собой не мигающим взглядом. Дальше еще и еще. Лица их были землистого цвета.
— Кто тут живой? — крикнул я и поднялся на ноги. Траншея на шевелилась. Солдаты сидели в траншеи привалившись спиной к задней стенке траншеи. Они были мертвы. Плечом к плечу была набита немецкая траншея нашими русскими мертвыми солдатами. Какое военное преимущество получили мы, заняв высоту? Отвлекли на себя часть немецких сил с большим количеством артиллерии?
Меня спросили в полку, где сидят батальоны и какой участок занимает пулеметная рота. Есть ли в роте потери? На все вопросы я ответил и добавил в конце, что потерь в роте нет. О батальоне ничего сказать не могу. Он сидит сзади и контакта я с ним не имею.
По представлению штаба полка сражение за высоту шло согласно утвержденному плану. А где же наша авиация и артиллерия? — спосите Вы. Этого я сказать не могу, это не в моей компетенции. Мы знали только одно, что войну мы вели людьми, винтовками и пулеметами. В штабах не думали, что мы несем напрасные потери. Главное нужно было выстоять! Выделенная для поддержки артиллерия не стреляла, причин было много. Одна из них — мощный ответный огонь противника по их огневым позициям.
Немцы перепахали всю высоту, но атаковать ее пока не решались. На другой день после короткого и очень мощного обстрела немцы совсем прекратили огонь. Войска не могут вести бой не имея отдыха.
Единственно достоверными данными были цифры о количестве поступивших с высоты раненых. Фельдшер считал их тыча пальцем и записывал в свою книгу. С комбата требовали сведения об убитых, а он не мог ответить на этот вопрос. Полковое начальство грозилось и кричало, в полку торопились и отправляли своих связных на высоту. Солдатам сулили награды. Они шли и недоходя высоты погибали, за весь день один из посланных добежал до траншеи и вернулся назад. Ему удалось проскочить под огнем, он спрыгнул в траншею и онемел от ужаса. В траншее сидели убитые солдаты. Связной короткими перебежками пробежал вдоль траншеи и снова спрыгнул в неё.
Он опять лицом к лицу оказался с убитыми. На фронт он только что прибыл и первый раз увидел подобное зрелище. Похолодев от ужаса, что он один оказался среди покойников, он кинулоя бежать обратно. Страх и ужас придали ему силы и скорости. Он падал и бежал, кругом не замечая ничего. Ему казалось, что и в лесу повсюду и кругом одни мертвые. Благополучно добежав до полка, он увидел живых и обессиленный свалился на землю. Его подхватили под руки и поволокли в блиндаж. Все замерли от cтpaxa и онемели, когда он объявил, что в траншее сидят только убитые. Слезы застилали ему глаза. Его подняли на ноги и подвели к столу командира полка. Он вдруг захрипел, заикал и его вырвало прямо на стол, где лежала разрисованая красными стрелами карта полка. Стрелы исчезли, его подхватили и потащили из блиндажа.
Эта страшная весть с быстротой молнии облетела все службы полка. Она поползла по проводам. Два полка солдат, молодых ребят, — как поется в песне, отдали свои жизни.
— Кто же там держит оборону — спросил командир полка. Ответа не последовало. К вечеру после короткого мощного обстрела немцы прекратили стрельбу и отправились на ужин. День для немцев был не легкий. Еще бы после такого напряженного дня стволам орудии нужно дать остыть. Солдатам положен отдых.
В лесу тем временем в спешном порядке готовили новую роту. Ее пополнили солдатами с поджившими ранами, почистили санроту и сотня серых, замшелых, потертых шинелей, потолкавшись в лесу, тронулась на высоту. Ее повел младший лейтенант только что прибывший из тыла с офицерских курсов. На фронте он раньше не был. Мало что понимал в войне и поэтому держался спокойно и пошел на высоту уверенно.
Когда последние залпы артиллерии стихли на высоте, я вылез из воронки и перебежал в пулеметную ячейку Парамошкина.
— Как немцы? — спросил я его.
— Все тихо, товарищ лейтенант!
— Это хорошо!
Я крикнул ординарца, который с политруком Соковым сидел в щели на двоих и велел ему привести связного для отправки в тыл.
— Пойдешь в полк! — оказал я связному.
— Доложишь что рота держит оборону, потерь в роте нет. Немец пока не атакует. В стрелковых ротах большие потери. Пусть мне дадут телефонную связь. Найди нашего старшину. Пусть берет хлеб и кормежку. С ним и вернешься назад, — Все понял?
— Ясно, товарищ лейтенант!
— Ну давай, вали!
Вскоре в пулеметную роту дали связь. Телефонист устроился в воронке около трупа. Я ушел проверять пулеметы. Я переходил от одного пулемета к другому, говорил с солдатами, с кем шутил, на кого рычал и одергивал и солдаты на обижались. Солдаты знали что это за дело и что я рычу без злобы. Я осмотрел все пулеметы и предупредил солдат.
— Из пулеметов не стрелять! Себя не обнаруживать! Если немцы пойдут в атаку начнет Парамошкин! После него начнете вести огонь!
Вернувшись назад, я увидел своего политрука. Он сидел на краю своего окопа. — Где ты пропадал?
— Я здесь в щели с ординарцем сидел! Kaк там у ребят на точках?
— Раненые нет! Все живы здоровы!
— А где будет наше КП?
— Какое КП ?
— Ну, где будем строить землянку! Я видел вон там у сарая готовые бревна.
— Ты толкуешь дело! Только за одну ночь нам ее не осилить. Taк что наберись пока терпения, пару дней придеться посидеть в открытой щели. Сегодня же под землянку начнем копать котлован. Вон там в воронке, где сидит телефонист. Вот ты этим делом и займись!
— Пусть труп уберут! А то он завтра на солнце пустит дух!
— И вот еще что! Я пойду к пулеметчикам на правый фланг, пусть мне сначала отроют щель!
— Где рыть?
— Вон тан около пулеметного окопа Парамошкина.
— Будут звонить из полка, скажи потерь нет. Где мы сидим, по телефону не рассказывай. Разговаривай потише. Немцы могут рядом быть, во ржи.
— Я скоро вернусь.
— Да передай старшине пусть в роту доставит воды. Вода нужна для пулеметов и для людей. День будет жаркий. Видел сегодня как пекло.
Только что проверял пулеметы во взводе старшего лейтенанта, из кожухов вылили воду. Спрашиваю его: — Почему в пулеметах нет воды? Как будешь стрелять? Если кожуха пустые. Молчит.
Спрашиваю Балашова. Он вроде толковый и серьезный парень.
— Как получилось Балашов, что оба пулемета без воды остались.
— Командир взвода заболел! — отвечает. Просил пить.Вот мы ему и слили.
— Вот такие дела политрук!
Я хотел уже встать и уйти, но политрук забеспокоился, засуетился, огляделся по сторонам, подвинулся ко мне и осипшим голосом сказал:
— Я хочу тебе кое что сказать. Дело серьезное!
Петя достал кисет. Свернув цигарку спустился в окоп, чиркнул спичкой, прикурил, вылез наверх и держа папироску в рукаве добавил!
— Он подцепил заразную болезнь!
— Какую-какую? — Я снял пилотку, разгладил волосы и посмотрел на него.
— Говори я слушаю!
— Помнишь? — начал он в полголоса.
— Там на последнем месте обороны, где мы недели две стояли под дождем. Ну где я ночью уходил проверять посты.
— Ну и что?
— Так вот! Никакого указания политотдела не было. Мы со старшим лейтенантом просто ходили к бабам.
— К каким бабам? Если до ближайшей деревни в тыл не меньше десяти верст. Пешком не обернешься. Ночи сейчас короткие.
— Да нет! Мы в деревню не ходили.
— А куда же вы ходили?
— Помнишь? Когда ты его со связным отправил во взвод, солдаты ему сказали, что рано утром в тот день в нейтральной полосе они видели дым. Дым шел как вроде из трубы. Старший лейтенант взял бинокль и весь день пролежал наблюдая за тем местом. Там в лощине, около оврага, недалеко от нашей передовой была землянка. К вечеру он увидел как около нее мелькнула женщина. Ночью он один пошел туда. В землянке их было две. Одна молодая, а другая постарше. Вернувшись к себе в окопы он солдатам ничего не сказал.
На следующий день он встретил меня и предложил:
— Есть две бабы политрук. Одна молодая — это моя. Для тебя есть постарше. Если согласен на постарше, сегодня ночью пойдем.
Ротному ничего не говори, а то он сразу отошьет нас обоих.
— Я согласился на постарше. Мы договорились встретиться вечером в пулеметной ячейке. Погода была дождливой. Немцы не стреляли. Ты спал. На передовой было тихо. Но я все равно боялся. Ничего не сделаешь! Охота пуще страха! Потом походил-походил — привык! Две недели ходили мы туда. А вечером, когда пришли в лес под Пушкари, он сказал мне, что подцепил заразную болезнь.
— Посоветуй, что делать?
— Ты лучше меня знаешь, что за это бывает. Такие вещи на фронте рассматривают как самострел. Его вылечат и отдадут под суд.
— В том то и дело! Он просил поговорить с тобой. Он хочет пойти к фельдшеру и договориться с ним частным порядком. Как ты на это смотришь?
— Я отпущу его на один день. Но запомни! Я знать ничего не знаю на счет его болезни! Ты с ним куролесил, ты и расхлебывай.
— У меня и своих дел в роте по горло! В санчасть поведешь его ты. Даю вам на это ночь до рассвета! К утру вместе с ним вернешься назад.
Я поднялся, позвал своего ординарца и шагнув в темноту ушел на правый фланг роты. Ночью Парамошкин и его расчет вырыли для меня узкую щель и прикрыли ее соломой.
— Это зачем? — спросил я, вернувшись назад. Зачем солому сверху настелили?
— Вы же сами сказали, что завтра будет жарко. Вот мы и накрыли ее сверху соломой. Тень будет, товарищ лейтенант!
Я хмыкнул под нос и покачал головой, — завтра будет жарко в смысле обстрела!
— Ладно! Пусть будет тень! Ты всегда что нибудь придумаешь!
«Главное не надо сразу отметать солдатскую инициативу», — подумал я. Солома будет лезть в глаза, набьеться за воротник. Важно, что солдаты о чем-то думают. Не все выбило из них. От страха не одурели. Завтра опять захлебнется земля. Как оно будет?
Ночью немец не стрелял. Вылазок в нашу сторону не было. На высоте тихо и спокойно. Пахло немецкой взрывчаткой. Потом стало заметно холодать. Часа через два появился туман. Он полз из низины. Воздух стал влажным, видимость пропала.
Я, ординарец и несколько солдат сидели на краю окопа и тихо разговаривали. Почти рядом послышались голоса. В ночном полупрозрачном воздухе голоса прослушивались издалека. Поблизости от нас никого не было. Я поднялся на ноги, посмотрел в ту сторону поверх земли, долго приглядывался, но никого не увидел.
Снова послышался разговор двух солдат. Каждое сказнное им слово поражало ясностью и отчетливостью. Казалось, что они стоят в трех метрах сзади и разговаривают. Мы сидели молча и слушали каждое слово.
— Сколько нашего брата погибло здесь!
— Стоит ли эта деревня такой цены?
— Людей бросают вперед без счета!
— Я раньше этого не понимал. А теперь прозрел и все стало ясно?
— Все делают на авось! — и говорящие смолкли.
Но через некоторое время опять послышались голоса.
— В обозе держат коров. Начальство молочком и сметанкой питается.
— Друг надысь рассказывал, сливки на трофейном сепараторе крутят.
В небо взмыла немецкая осветительная ракета. Яркий свет ее завис и замерцал над головой.
Потом он быстро побежал по лицам сидевших, по стенкам окопа и скрылся за рожь. Голоса пропали. Ветер сдул их куда-то в сторону. Свежий человек не может так рассказывать, подумал я. Это разговор бывалых солдат. Свежего человека хватает на неделю. Пока он приглядиться, считай его уже нет.
Здесь на передовой говорили обо всем. Только в присутствии телефонистов старались не сболтнуть лишнего.
Однажды произошел такой случай. Старшина рассказывал. Ребята слышали, как тот в полку докладывал о разговорах на передовой.
— Ну и что? — спросил я.
— Не стало его!
— А что с ним случилось? — спросил я старшину.
— Он говорят погиб на передовой во время обстрела. А другой говорил, что он подорвался на мине. Перед обстрелом оборвался телефонный провод. Он пошел на линию и подорвался на мине.
— Откуда там взялась мина? — не унимался я.
— Может забыли саперы! А может какая немецкая была.
— Возможно-возможно!
Ночью немец дал нам передышку. Пришел старшина раздал кормежку. Темная ночь, а светло как днем. Немец на всю ночь включает ракетное освещение. Светит как надо. Нам за счет немцев светло.
Пройдя еще paз вдоль роты и закончив все неотложные дела я вернулся и себе, подошел к отрытому для меня окопу, сбросил на дно солому и спустился вниз. Я лег на дно, зевнул глубоко, потянул в себя прохладного воздуха, закрыл глаза и мгновенно уснул.
Политрук Соков к утру не вернулся обратно. Ординарец оставил воронку, где дремали связные взводов и телефонист и перебрался в свободную щель, где до этого сидел политрук Соков. Он хотел быть поближе к ротному.
С момента, когда лейтенант ложился и засыпал, он, ординарец оставался дежурить. Для него с этой минуты наступал самый ответственный момент. Он вел наблюдение и отвечал за всю пулеметную роту. Спали они обычно по очереди, иногда ротный ложился спать прямо на землю. Сейчас у него отрыта узкая щель. В ней можно протянуть даже ноги и спать не боясь пуль и осколков. Ординарец по опыту знал, что лейтенанту долго спать не дадут. Ночью будут звать к телефону.
Утренний рассвет самое ответственное и тревожное зреия. От фрицев можно ждать всего. Они могут провернуть всякую гадость и каверзу. Подползут подлые тихо, лягут и затаяться. А потом с рассветом встанут и пойдут вперёд.
Ротный был уверен в своем ординарце. От его расторопного взгляда и чутких ушей ничего не уйдет. У него, как выражался ротный, не плохая смекалка, есть чутье на немцев и сообразительный котелок. И поэтому, набегавшись, ротный валился спать не сообразуясь с предрассветной порой. На сон и на отдых ему давалось ограниченное время.
Вон политрук. Тот мог и день и ночь спать сколько угодно, сколько ему влезет. Но спал политрук только ночью. Дней под обстрелом он боялся даже закрывать глаза. А они с ротным набегаются и только под утро ткнутся по очереди и уснут.
Но бывало и так. Когда ложились спать они сразу двое. Прибегут в пулеметный расчет, сделает ротный проверку пулемету и лентам, даст пулеметчикам нагоняй за разные неполадки, а потом скажет им — Братцы! Вы подежурьте! А мы с орденарцем ляжем вот здесь и поспим. Мы вторые сутки не занимались этим делом.
Пулеметчики любили, когда ротный после нагоняя прямо в пулеметной ячейке устраивался спать.
— Намаялся! — говорили они. Сядут молча и махрятиной не дымет. Не портят нам воздух с ротным.
И в этот раз, когда позиций немцев еще не видно, ротный свалился в окоп и заснул.
Пришло утро ясное тихое и безоблачное. Немцы кое где зашевелились. В конце траншеи были видны их каски. Проснувшись, они пустили в нашу сторону одинокий снаряд. Туман дрогнул. Взрыв раскатистым эхом отозвался за лесом. Потом после долгой паузы, которую им отвели на завтрак со шнапсом, они перекурили и пустили по высоте еще три снаряда подряд. Теперь началась их работа.
Снаряды остервенело завывая замелькали черными точками, их было видно на фоне светлого неба. Они наклонились навстречу земли прошуршав как змеи. И вот высота вздрогнула и заколотилась в судорге.
Я проснулся, поднялся, осмотрелся кругом и махнул ординарцу вниз рукой. Это означало, что он овободен от дежурства и может если хочет ложиться спать. День обещал быть без особых забот.
Поревет, погрохочет, побрызгает землей. Все живое уже убралось и пригнулось по щелям. Солдаты притулились к стенкам окопа и притихли.
Третий день обстрела. Считай они уже привыкли к нему. Многие, кто дежурил ночью устраивались поудобнее на дне окопа и закрывали глаза. К этому привыкнешь, если привык к обстрелу и хочется спать. Немец пока сидит надежно и не лезет вперед. Он будет бить еще дня два. Потом может, сунеться на высоту. Ему нужно знать наверняка, что все убиты или сидят полуживые.
Пулеметчикам повезло. На их позиции не упал еще ни один снаряд.
Врывы вздымались, но не ближе десяти метров. Сначала было жутво и страшно, земля ходила под ногами, бросала на несколько метров окоп.
При каждом таком мощном ударе человеческое тело сжимается, суставы рук и ног стягивает в единый комок. Ты искривляешься как сжатая пружина. Хлесткими до боли в голове ударами выбивает последние мозги. Ты хочешь расслабиться, а новые удары следуют один за другим, еще больше тебя сжимает и раослабиться не дает. Люди трясутся, бьются всем телом, стучат зубами, и начинают дуреть. Некоторые охают, крестяться, читают молитвы, беззвучно шевеля губами.
Весь день немцы продолжали изрыгать смертельный огонь. Высота окуталась облаком земли и дыма.
Жизнь или смерть! Орел или решка? Сколько не крути, сколько не гадай, ответа не получишь! Все делается проще! Вперед о смерти знать не дано!
Снаряд хряпнул так близко, что у щели, где я сидел, отвалилась земля. Второй ударил рядом с пулеметом, сбрсил о него охапку соломы и заскрежетал осколками по стальному щиту. Немец перенес огонь почти к самой кромке ржи.
«Ну все!» — подумал я, — «теперь нужно ждать смерти!»
Чтобы как-то все это выдержать, я обратил свой взор к давно умершему отцу. Я мысленно просил ero — «Помоги мне отец! Скажи что делать?»
Артиллерийский обстрел в Пушкарях был самым кошмарным, какие мне приходилось видеть и испытывать на себе. Я перепробовал все. И молился, и матерился! Не сама смерть, которая грозила сверкнуть перед глазами была мне страшна, а бесконечные взрывы и завывания снарядов, всполохи огня перед глазами, удары земли, от которых внутри все обрывалось. Я уже не понимал, месиво там или еще живые органы и кишки.
Соков всегда носил на голове каску. Он боялся прямого попадания в голову. Какая разница, куда попадет! Я достаю из кармана две сложенные бумажки попавшиеся мне под руку. Я держу последнее письмо из дома и машинально начинаю его рвать на мелкие клочки. Потом я рвал донесение, которое я написал в полк. Пусть все останеться на земле, я подкидываю горсть изорванных на части бумажек и налетевший ветер разметал их в одно мговение над землей.
Я приподнялся и вдруг я вижу своего пулеметчика Парамошкина, он быстро оборачивается и спокойно смотрит мне в глаза. У него встревожено лицо.
— Немцы идут! — думаю я. И это выводит меня из оцепенения. Я начинаю ровно дышать, чувствую тошнотворный запах немецкой взрывчатки и делаю знак Парамошкину, что мол немцы идут? Нет качает он головой. Я ему махаю ладонью и сам спускаюсь в окоп.
— Ну и денек! Чуть сам с ума не опятил! — вздыхая, говорю я вслух. Вспомнил, как я бегал в полк, как на обратном пути попал в траншею забитую солдатскими трупами. Лес большой. Я точно не знал где находиться блиндаж командного пункта. Я пробежал почти весь лес. На дороге увидал лошадь и телегу. На ней сидели раненые. Повозочный остановил лошадь и кнутом показал мне в нужном направлении. Туда в лес вела узкая непролазная тропинка.
— Здесь пешей гораздо ближе! Чем кругом в объезд вокруг болота. — сказал он мне.
— Блиндаж полка сразу найдете! Он стоит у большой сосны. Вон телефонный провод туда натянут.
В самом деле, не успел я немного пройти и свернуть у сосны, шагнув в лес с тропинки, как за деревьями увидел бугор замаскированных накатов.
Да! — подумал я, штаб полка надежно укрыт. Сюда не танк, ни пехота со стороны дороги не подойдет. Поставь пушку в кустах напротив, имей возле себя ящик картечи, здесь можно сидеть до конца войны. И на самом деле. Когда я с тропинки поднялся немного в гору, на ее краю я увидел зарытые в землю полковые пушки. Вот где они облюбовали место себе на войне! Охраняет лес вместо того, чтобы прикрывать огнем свою пехоту. Вот так! Кому война! А кому хреновина одна!
На высоте по-прежнему ревела канонада. Я вспомнил трупы с открытыми глазами, среди которых сидел на обратном пути. По спине прошел мороз и я подумал, неужель погибнет вся рота? К вечеру обстрел затих. Нас основательно засыпало землей. Окопы и щели пришлось от земли очищать лопатами.
Через некотрое время прибежал политрук.
— Ты мой приказ не выполнил! — успел я сказать ему на ходу. Я собирался пойти и проверить роту. Следом за политруком прибежал старшина. Он принес кормежку и воды для пулеметов. Старший лейтенант тоже вернулся, но не заходил ко мне и сразу подался в свой взвод. Старшина стал кормить людей, раздавать хлеб, похлебку и махорку. Я прошел по всем пулеметным расчетам, потерь в роте не было.
Ночь прошла спокойно. Ночью я приказал всем по очереди спать. — Немцы завтра должны пойти в атаку!
К рассвету опять все притихли в ожидании нового дня. Утром, как всегда после первого и еще трех снарядов началась распашка высоты. Не снижая темпа, они били по высоте до обеда.
В этот раз, когда обычно стрельба стихала, немцы вдруг усилили обстрел. Они сосредоточили по высоте такой ураганный огонь, что все кругом забилось и задрожало. Высоту затянуло густым облаком летящей земли, высоту била предсмертная судорга.
Я сразу понял, что наступил решаюший момент.
Немцы обрушили на высоту лавину снарядов, за ней последует атака пехоты и танков. Наши пулеметы молчали. Четыре пулемета, накануне проверенные, были готовы отбить любую атаку немецкой пехоты. Я сам проверял каждый пулемет.
Сейчас я лежал на спине на дне своей узкой шели и прислушивался к разрывам.Земля плыла из-под меня вместе в окопом. Я прислушался, хотел уловить человеческие голоса, но в реве снарядов ничего не было слышно. Если обстрел прекратиться, внезапно оборвется и из ближайшего окопа мои солдаты подадут голоса, значит немец пошел в атаку. И они его подпустят на прицеле.
Но пока немец бьет, пока летит земля, нужно набраться терпения и спокойно дожидаться начала. Сейчас снаряды рвуться с перелетом. Но вот несколько снарядов как бы сорвались с высоты и вскинули землю у самого окопа. Они стали рваться в расположении роты. Что зто! Я вскочил я на ноги, простая случайность? Неправильный прицел по уровню? Или обычный недолет? Или немцы опять перенесли огонь ближе к ржаному полю?
Разрывы стали приближаться к пулеметных ячейкам. Там где стоял пулеметы, там где из окопа выглядывал я, кругом летела земля и шуршали осколки.
— Нет! — подумал я, — немцы не должны изменить прицел. Но что им стоит дернуть лимб на одно маленькое деление ближе, на 0,01. Ведь это сделать просто. Если немецкая пехота на подхода и уже ползет вверх по ржи, то арт-подготовка сейчас оборветься. За короткое время немцы не сумеют обработать узкую полосу вдоль ржи.
Если немцы бросят на высоту сотни две или три своей пехоты, четыре пулемета «Максим» вполне достаточно, чтобы ее положить и отправить на тот свет. Все они лягут в земле едва сделав несколько шагов вперед.
Но немцы могут пойти в атаку с танками. Как я раньше об этом не подумал. В голове замелькали картины прошлого, когда приходилооь видеть и встречаться с немецкими танками. После неожиданной мысли о танках время как будто остановилось.
Я посмотрел на край обвалившегося своего окопа и с особой ясностью представил приближение немецких танков. Они там внизу, на том краю ржи, тихо ворча, расползаются по низине. Солдаты стрелки, кто из них еще жив, увидев танки, сбегут с высоты и здесь остануться одни пулеметчики. Стрелкам легко. Сбежал с высоты под горку, добежал до леса и ложись. Танки в лес не пойдут. Выглянув из окопа, я увидел разрывы снарядов, летящие куски земли
Если из города Белого повернуть на большак идущий на Егорье, Верховье и Шиздерово и пройти километров восемь, то можно добраться до деревни Пушкари. Не ищите ее на туристических картах, она на них не обозначена. Не все мелкие деревни обозначают на них.
Обычно при переходе в наступление нас переводили на незнакомый участок. За всю войну мы ни разу не ходили в атаки на тех участках, где долго держали оборону. В таких местах, где мы подолгу сидели в обороне мы знали не только огневые средства расположенные на переднем крае противника, но и те другие ближние и дальние огневые позиции с которых он бил.
Но каждый раз при переходе в наступление нас выводили в совершенно незнакомую полосу фронта. Возможно у командования были на этот счет свои расчеты, чтобы мы особенно не боялись и поскорее двигались вперед. И мы каждый раз наступали как слепые.
Если бы командир полка упомянул подробные сведения о противнике, кто все это стал бы держать в голове. Немец обычно открывал ураганный огонь и под вой и грохот снарядов данные о противнике выбивало из головы. Но и с другой стороны солдат на незнакомом участке шел не разбирая дороги, ему нужно было поскорей до траншеи, до укрытия.
Чтобы вскрыть огневые средства противника, нужно было провести разведку боем. Но при этом мы теряли эффект внезапности. Мы могли обнаружить себя и выдать наши замыслы противнику. Полагаясь на авось, два батальона пехоты были готовы ворваться в немецкую траншею. Да, забыл сказать. На высоту пойдет один танк
01.
Я посмотрел вверх на зеленый скат высоты, с опушки леса не было видно, где находиться немецкая траншея и сама деревня Пушкари.
Много раз бывало так. Завтра из комбатов здесь никого не будет. Хотя батальоны полным составом идут в атаку. Они сегодня толкутся на опушке леса, потому что немцы не стреляют. Я считал, что когда рота идет вперед, ее должен вести лично командир роты. Если идет батальон, батальонный должен быть в цепи.
Солдат стрелков на высоту поведут командиры рот, а полковые и батальонные уйдут подальше в лес и будут дожидаться результатов. Затвра, когда начнется заваруха и немец всеми силами ударит по нашей пехоте ни штабных, ни комбатов на опушке не будет. Телефонную связь сразу перебьет и вся связь пойдет через живых людей, которых будут слать в роты.
Командир полка определил на карте, кто, где, в какой полоосе наступает, указал направление, по которому пойдет танк. Для танка отвели промежуток между двумя батальонами.
Все было предельно просто. Только не знали как себя поведет противник. На деревню солдаты пойдут цепью. Танк обгоняя пехоту перережет траншею. Кто не успеет вовремя добежать до траншеи, тот попадет под огонь немецких батарей.
Пулеметная рота останется внизу на опушке леса, под высотой. Она пойдет в Пушкари потом по приказу. Ночью шесть стрелковых рот и одна пулеметная рота вышли на исходные позиции. В ночной тишине мимо нас прошли молчаливые фигуры солдат пехотинцев . Они лягут вблизи немецкой траншеи.
О чем думает сейчас солдат пехотинец? Некоторые из них побывавшие под огнем знают чем обычно кончаются такие затеи. Вон на заболоченном участке под дождем пехота с двумя танками пошла в атаку. А что получилось? Танки с разбитыми гусеницами остались стоять, а пехота залегла на подходе к дороге. А здесь? Немцы такую высоту просто так не отдадут. Посмотришь на высоту. Ночью крутой скат высоты, казалось уходил прямо в небо. Если там, на прошлом месте из-за куска болотистой земли немец бил по нашим целую неделю, то здесь, он будет день и ночь ковырять снарядами все. Высота господствует над большим лесным районом и взять ее будет не просто. Единственное, что может помочь — это момент внезапности. Справа от нас наступает соседний полк. Кто интересно ворвется первым в траншею. На каком участке немец не выдержит и побежит.
Наступило утро. Теперь даже было трудно сакзать ясное оно было или серое. Утро 12 августа сорок второго года запомнилось немногим солдатам оставшихся в живых.
Мы лежали на опушке леса около затопленной землянки. Несколько в стороне были рассосредоточены пулеметные расчеты. Почва в лесу была пропитана дождевой водой. Закопаться в землю на исходном положении мы не могли и поэтому лежали поверх земли. Копнешь на штык лопатой и везде сочиться земля.
Я рассосредоточил роту, чтобы при обстреле не попали под один снаряд сразу много людей. Солдаты понимали меня с полуслова. Они знали и верили, что я их не суну на погибель или по глупому на убой. Они понимали, что им в деревне придется стоять насмерть. По сравнению с солдатами пехотинцами пулеметчики были другого склада ума. Многие из стрелков только что прибыли после мобилизации, войны они на знали и как, когда вести себя не понимали. А пулеметчики, те прошли тяжелые бои. Набили мозоли на локтях, коленках и пальцах.
Судьба пехотинца уже решена. Не успеет он оглядеться, а его уже стукнет. И впитается кровь на первые капли дождя в иссохшую зноем землю. Вот и сейчас встанут серые шинели по беззвучной команде ротного и пойдут на траншею. Жить им осталось каких-то несколько минут. Сейчас они лежат под бугром и о том не ведают. Лежат они, причесываются, гоняют надоедливых вшей.
А вша ползучая тварь, она уже чует, что ее хозяину приходит конец. Она улавливает ту саму мелкую дрожь, которую вначале не чувствует сам человек. Насекомое чутко реагирует на мелкую дрожь в нашем теле.
А эти новоприбывшие с пополнения мальчишки преглядываются между собой, нахлобучив каски. Они еще не догадываются, что после сухого хлопка ракеты начнется последний отсчет их шагов по земле. Никто из них не знает как рвуться снаряды и пролетают пули. Возможно немцы уже целят им в голову или в живот.
В первый момент, когда поднялась пехота, кругом было тихо тихо, — немцы не ожидали нашего наступления.
Прошла минута другая. Пехота и танк скрылись из вида. И вот в вышине зашуршал первый немецкий снаряд. За ним неторопливо загудел второй и третий. А затем на землю свалилась целая лавина. Земля вздрогнула, зашаталась, окуталась дымом и пылью. Опушку леса заволокло десятками разрывов. Снаряды рвались от нас недалеко. Двое солдат вскочили и подались к затопленной землянке. На ноги поднялся Соков. Я повернул голову и увидел, солдаты уже спускались по плечи в воду. Они хотели зайти под торчащие над водой накаты. Вода в землянке стояла на уровне груди. Пропитаная водой земля могла от любого удара сползти и придавить бревнами солдат.
От залитой водой землянки в глубь леса уходила утоптанная тропа. Видно по ней ходили и бегали солдаты сидевшие в обороне на опушке леса. Вдоль тропы между деревьев образовался неширокий прогалок. При ударах немецких снарядов прогалок тропы заполнялся летящей землей и дымом. Снаряды с бешеной скоростью неслись и рвались над землей. Сверху падали срубленые осколками ветки, куски травянистого дерна и земли. Обстрел продолжался уже целый час.
И вот сквозь взрывы и дым, сквозь вой и рев и могучие удары снарядов о землю на тропе я увидел идущего во весь рост человека. Удар! Снова удар! Все узкое пространство между деревьями заволокло пылью и дымом. Через некоторое время дым на тропе расеялся и по ней совершенно не пригибаясь, медленным безразличным шагом двигался тот самый солдат. Сквозь дым и разрывы он медленно приближался к нам. Ему оставалось пройти метров двадцать, не больше. В этот миг перед ним блеснул разрыв и от могучих ударов вскинулась земля, все заволокло дымом..
Когда он делал вздох, кровь колотилась и пузырилась в разорванном горле. Он хрипел, засасывая ее в грудь. На выдохе кровь пенилась и сбегала по открытой груди вниз. Страшные, нечеловечечкие глаза полные отчаяния и смертельной тоски смотрели на меня.
Снова послышался набегающий сверху гул, потом он перешёл в шипящий звук, на миг затих и прокатился эхом нескольких разрывов. Мы сжались, дернулись в судоргах; взрывы, комья земли, сучья деревьев и клубы дыма взметнулись над тропой и окутали нас. Одинокая фигура солдата пропала из вида.
насыпал щепоть махорки, свернул, послюнил и закурил. Затянувшись несколько раз, я посмотрел на своих солдат и подумал:
командира взвода. Его направили из артиллерии по некотрым соображениям в пехоту. Родом он был из Ачинска, как в дивизии говорили, — свой! Земляк! Паря! До войны он служил в этой дивизии. В звании он был старший лейтенант. На передовую его привёл связной из полка. Мне позвонили, что его пришлют ко мне в роту. Но где и как он проштрафился и за что его послали на исправление в пехоту по телефону мне не сказали. Телефонистам видимо не положено было знать эту информацию.
лошадям на всю зиму заготовку сделали. Однажды днем, когда я отдыхал на батарее, к моей милахе явился новый кавалер. Приезжаю вечером, ослабил под седлом подпруги поставил коня в сарай, бросил сани, я был тогда один. Захожу в избу. Смотрю. У нее за столок сидит новый хахоль. При тусклом свете лампы я не разглядел его. Да и чего там смотреть. Схватил его за шиворот, он сидел спиной ко мне, и поволок к двери. Мои солдаты ей, стерве на всю зиму дров накололи, а этот на готовое уже тут как тут. Думаю, главное теперь не дать ему опомниться. Лучше сразу под зад сапогом, чтоб отвадить. Чтоб дорогу забыл. Я боевой офицер, а этот видать тыловая шкура. Вот думаю тыловая гнида из пархатых снабженцев. На столе печение, сахар разложил. Моя краля ему на сале чего-то жарит, дровишки жгет мои. Фляга на столе и два стакана. Она к столу, а он ее по бедрам руками шарит.
у дверей я его сгреб в охапку, дотащил до крыльца и сапогом сзади между ног врезал, да так, что он полетел как кошка, когда ее подденешь ногой со зла.
Стою на крыльце смотрю. Вот думаю. Поднимется на ноги, мой паря рыкнет на него для страха и побежит шелудивый пес, поджав под себя хвост. Смотрю оправился, оторвался от земли, встал на коленки и повернул в мою сторону свое мурло. И что же я вижу? Наш зам Шарабан стоит на четвереньках. Стоит он в постыдной позе и жалобно смотрит на меня. Он наверно думал что я более важная персона.Уж очень безцеремонно с ним обошлись здесь. Он никак не ожидал что его сгребут и вышвырнут из избы.
Когда я вошел в избу, вижу сидит спиной сытенький, значит при складе ворочает. Когда я его сгреб тут уж не спрашивал про звание и должность. Я смотрел на него с крыльца как он побитый с трудом поднялся на ноги и придерживая разбитый зад поплелся в темноту. Только сейчас я заметил что в кустах его поджидал солдат с двумя оседланными лошадьми. Узнал он меня в темноте или нет. Но запомнил кажись хорошо. Вот и все мое преступление.
Когда я вернулся в избу, хозяйка жалобно причитала. Она всхлипывала, оправдывалась, что он только приставал к ней. Я сел, сгоряча за стол, внутри у меня все клокотало, выхлестал из фляги спиртное, закусил и со злостью хлопнув дверью ушел.
С того дня в моей службе начались неприятности. Командир дивизиона стал на меня смотреть как на враге, хотя мы были земляки.
— Нет, я не ваш! Я москвич!
С первого дня кишками почувствуешь, что такое пехота и как живут на передовой. Может показаться тяжело и невыносимо, после барской жизни в тылу. Если с первого дня не убьют, то через пару месяцев привыкнешь. Привыкнешь к снарядам и пулям — легче станет, жизнь покажиться милее.
Я за год боев накопил опыт войны. Он обошел меня в житейских вопросах. Мне колосально повезло. Мои сверстники, офицеры, многие сложили головы. Артиллерист этот и пороха не нюхал. Сено косил, дровишки колол. Верхом в седле по батарее ездил.
На следующий день в землянку явился политрук Соков. Жизнь в землянке пошла своим чередом. Беспрерывно лил мелкий противный дождь. Немцы стреляли редко, даже совсем не стреляли. В такую погоду обходились без стрельбы. Дни и ночи проходили в спячке.
Соков редко посещал пулеметные расчеты. Я особенно и не настаивал. Его основные пути пролегали от землянки в тыл и обратно. Чего человека посылать на передовую, когда он пулемет не знает как следует. Солдаты чего нибудь напортят, скажут политрук велел. Работу пулеметов и несение службы расчетами проверял я сам. Но как-то в последнюю неделю все сразу изменилось. Теперь вдруг политрук изъявил желание заняться ночными проверками.
Появившийся из облака дыма солдат без челюсти по-прежнему стоял у меня перед глазами.
Огонь батарей немцы перенесли несколько в глубь леса и теперь мы не жались к влажной земле. Мы полусидели за насыпью землянки. Я ждал связного из полка, чтобы двинуться с ротой на высоту. Но через грохот и вой в лесу вряд ли кто мог живым прорваться к нам. Только тот с оторванным горлом солдат, как призрак парившей над тропой мог невзирая ни на что пройтись неспеша по лесу.
Вой снарядов и грохот взрывов внезапно утихли. Немцы вдруг почему-то прекратили обстрел. Наступила внезапная тревожная тишина. Что-то немцы задумали?
Со стороны бугра, куда уши наступавшие роты, послышались шаги человека, посыпались комья земли и камушки. Вниз с высоты бежал солдат. Пожилой солдат сбежал по тропинке, обогнул землянку и тяжело дыша, опустился на землю около нас
Привели меня в ихний длиндаж. Кругом телефоны, провода.
отошел подальше, вижу, остался жив. Вот я здесь братцы, слава богу, у своих.
Они лежали и ждали санитаров, когда те за ними придут. Они понимали, что пулеметчики пройдут мимо и не остановятся. Они не имеют на это права. Многие, кто мог двигаться сами ушли с высоты. Здесь лежали саные тяжелые.
Я ускорил шаг, подъем уже кончился. Впереди было темное небо, зарниц от орудий не было видно.
Вдоль деревни вправо и влево проходила зигзагами немецкая траншея. Танк, наступавший с пехотой, стоял у разбитого сарая. Из-за угла торчала его пушка. Танк стоял недвижим. Немцы сбили ему гусеницу. Может что повредили и внутри.
Политрук Соков шел рядом со мной. Когда мы подошли к траншее, я на миг остановился, посмотрел вдоль нее. В траншее было тесно. Везде сидели стрелки довольные, что сразу попали в надежное укрытие, что не нужно копать окопы и соединять их ходами сообщения.
Я остановился на какую-то долю секунды, чтобы оценить обстановку. Соков был рядом и тут же исчез. За ним полезли в траншею и некоторые из солдат.
Немцам в голову не придет, что пулеметы стоят в упор по краю поля и что у пулеметчиков перед собой впереди никакой видимости. Свою траншею они пристреляли и завтра сровняют её с землей.
Пулеметчики этого не понимают. Солдаты стрелки рады, что пулеметная рота ушла вперед и будет их стрелков охранять. Они надеются как следует выспаться перед смертью. Только вот о смерти они не думают. Попробуй их убеди! Так что похоже, они и часовых на ночь ставить не будут.
Я по опыту знал, что оставаться в немецкой траншее нельзя. Уверен, что завтра с рассвета немцы разберуться. что потеряно, где сидит их пехота и какую часть ее заняли русские. Они не оставят живого места на высоте.
Пулеметная рота бесшумно подалась в темноту, перешла дорогу и уперлась в край поля.
К рассвету солдаты должны закопаться и закончить все земляные работы. Ночью немцы обычно не стреляли. Они побаивались, что по вспышкам орудий их огневые позиция могут быть засечены. У немцев на войне свои заведенные порядки. Ночью они опят. По воскресениям не воюют. Ночью часовые светят ракетами, просматривают передний край. Проходя вдоль кромки поля второй раз я сказал нескольким солдатам!
Теперь общая траншея, в которой сидели наши и немцы была разделана рогатками с колючей проволокой. Между солдатами той и другой стороны пролегала граница. Группы солдат, находящихся по обе стороны раздела понимали друг друга. Между ними был молчаливый сговор, они не стреляли в противную сторону. К утру, когда границы воюющих сторон были определены, немецкая артиллерия приступила к обстрелу середины траншеи.
Я оглядел еще раз высоту, ржаное поле, посмотрел в сторону траншеи и спрыгнул в глубокую воронку. Там вниз головой лежало неподвижное тело нашего стрелка солдата. На глинистом дне, стекая, скопилась кровь. Солдат видно был тяжело ранен, добежал до воронки, упал вниз головой и умер.
Я присел на корточки возле него, достал кисет с махоркой, свернул козью ножку и закурил. Затянувшись несколько раз, я посмотрел на убитого и подумал, сколько таких мальчишек остались навсегда в Бельской земле. Сколько солдатской крови впитала в себя эта истерзанная земля. Может на этом самом месте будут когда-то жить мирные люди и именно здесь на солдатских костях воздвигнут они свои помойки и дощатые» сортиры. И будут счастливы, что пришлось использовать готовую яму.
Взошло солнце. Немцы, наращивая темп стрельбы, обрушились всем огней своих батарей на высоту. Высота дрожала и гремела. Снаряды рвались по обе стороны траншеи. Вверх поднимались огромные всполохи земли, куски глины и обрывки солдатских шинелей, рявкали мины, со свистом и скрежетом летели осколки.
Я выглянул поверх земли, рядом стоял пулемет, прикригый охапкой соломы. Я свистнул. Из окопа показалась каска и лицо солдата. Пулеметчик увидел меня и улыбнулся. Он видно сумел оценить свое место. Теперь когда до него долетал зловещий рев со стороны траншеи, он улыбался. А это было важно для нашего общего дела. Солдат помахал мне рукой, показал оттопыренный вверх большой палец и тут же пригнулся в окоп, рядом ударил снаряд с недолотом. Грохот и рев стоял над высотой, стонала земля. Она дрожала, поднималась к небу и уходила из под ног. Было жутко и страшно смотреть на траншею. От близкого удара воронка начинала ползти под ногами. Потом она как качели возвращалась назад и болталась некоторое время. С каждым близким ударом повторялось все снова.
Над гребнем высоты, где проходила траншея, к небу стал подниматься огромный столб дыма и рыжей пыли. К полудню рев снарядов достиг бешенной силы.
Непрерывные залпы и всплески огнля, тяжелые удары и взрывы, облака вздыбленной земли закрыли все пространство над траншеей.
В середине дня немцы вдруг прекратили обстрел. В голове и ушах продолжало гудеть, звенеть, стоял грохот, а глазами глядишь и не видешь ни взрывовн ни всполохов. В висках продолжает стучать канонада и каждый ее удар отзывается в голове острой болью. Перерыв продолжался часа два не больше. Видно у немцев подошло обеденное время. Пока они ели, курили и отдыхали, мы успели перевести дух.
Пулеметчики зашевелились, стали выглядывать поверх земли. Некоторые терли в ладонях спелые колоски ржи, сдували шелуху и сыпали зерна в рот. У нас тоже был, так сказать, перерыв на обед.
Через некотрое время немцы снова взялись за серьзное дело. Они обрушили на высоту огонь своих батарей. Они били фугасными и осколочными, поливали сверху свистящей шрапелью. Изредка для большего эфекта они по земле пускали тяжелую болванку, которая брызнув землей при первом ударе, рекошетом взмывала вверх и с раздирающим душу ревом и скрежетом, кувыркаясь и прыгая, неслась по изрытой снарядами земле. Немцы с присущей им настойчивостью, тупым рвением, упорством и знанием дела терзали землю вокруг траншеи.
Отрытая по всем правилам саперного искусства, укрепленая боковыми досками и фашинами траншея была набита солдатскими трупами.
Перед вечером измотанные тяжелой работой немцы лениво пустили в нашу сторону десяток снарядов и прекратили стрельбу.
Весь день подбитый танк стоял недвижимо как мертвый. К вечеру внутри него что-то стукнуло, лязгнули задвижки люка и из-под брюха танка выползли два танкиста. Они огляделись кругом, поднялись на ноги и побежали в сторону леса. Руки и головы у них были перебинтованы.
Траншея, где сидели стрелковые роты, дымилась. От нее шел дым немецкой взрывчатки и легкий пар.
Пулеметчики в своих ячейках встали на ноги, стали стряхивать налетевший сверху слой земл и пыли, лица их были землистого цвета. Некоторые уже успели завернуть обрывки газет и дымили махоркой. Многие оглохли и одурели. Но все были невредимы и целы. Вот когда уверовали они ни в бога, а в то, что не остались с пехотой в траншее. Если бы я тогда поддался на их несогласие и нытье, торчали бы они сейчас трупами в траншее, не увидели бы ни солнца ни белого света и не вдыхали бы крепкий запах дыма махорки.
А солнце, проглядывая сквозь облако пыли и дыма уже клонилось за вершины высоких деревьев к закату.
Роту спасло то, что солдаты зарылись в землю уткнувшись лицом в край ржаного поля. Кто из стрелков в траншее остался в живых, трудно было сказать.
В траншее могли уцелеть лишь те, кто во время обстрела подался вплотную к рогаткам. Командиры рот видно погибли вместе с солдатами. Те из раненых, кто пытался сразу бежать, попали под огонь и погибли в пути. А те, кто не мог сам подняться на ноги или надеялся переждать обстрел в траншее, умерли от новых ран.
Кроме меня, командира взвода и политрука Сокова офицеров на высоте не оказалось. В стрелковом полку их было много, если считать командира полка, его замов и помов, батальонных и других прочих офицеров. Там в полку сидели артиллеристы, саперы, связисты, химики, оружейники и прочая всякая тыловая братия. Я не говорю о медиках и тех кто дергал вожжами и хлестал кнутами своих костлявых кляч по бокам. Все эти участники во время обстрела укрывались в лесу.
С исходных позиций, когда командиры рот поднимали своих солдат и шли вперед, политруки стрелковых рот смылись в тыл под всякими предлогами. Исключением в данном случае был Петр Иваныч Соков.
Он хотел было остаться в тылу, но я покрутил головой и он не посмел бросить пулеметную роту. Он пытался задержаться в траншее, боясь что ночью возле ржи немцы нас обойдут, но перед рассветом почуяв недоброе сам прибежал в роту. Теперь он сидел с моим ординарцем в одной щели.
В штабах и службах полка и среди тех, кто прятался в лесу от обстрела, никто не знал, что делалось сейчас на высоте. Как и кто здесь держал оборону? Кто остался жив в этом грохоте?
По всей лестнице командных инстанций повелевали и требовали данных о Пушкарях. На картах района рисовались стрелы, рукой наносили решительные удары, а где эти ударные роты, что они делали в данный момент никто не знал. Никому в голову не приходило, что ушедшие на высоту пребывали уже в ином и лучшем мире. Послать на высоту человека, это значит послать на верную смерть А кто из тех кто скрывался в лесу добровольно пойдет на это. Солдаты обречены. У солдат одна дорога. А зачем например политрук будет подставлять свою шкуру, чтоб в ней появились дырки. Или тот же комбат. Хотя батальон в полном составе ушел на высоту. Командир полка под пятью накатами. А почему комбату не сидеть под тремя в том же лесу. Солдат и ротных пришлют сколько угодно, а комбаты на дороге не валяются.
Рапортуя выше они плели догадки и строили версии, стараясь угодить ответами вышестоящим начальникам. Наиболее тертые устраивали свои накаты по соседству с перевязочными пунктами.
Пока солдату делали перевязку и вправляли кости, комбат стоял над раненым и задавал ему вопросы. После перевязки с раненым не поговоришь. Он отмахнется рукой и потребует кормежки.
Принуждать раненого нельзя. На кого нарвешься. Этот промолчит. А другой при всех пошлет тебя подальше.
Но что мог оказать раздавленный грохотом солдат, переживший смерть, истекающий кровью. Он на фельдшера рычит от боли. Он не помнит как его ранило, а его спрашивают о какой-то обстановке.
За целый день непрерывного грохота до перевязочного пункта добрались несколько одуревших солдат. Истерзанные, грязные, оглохшие и голодные, они не могли понять о чем их собственно спрашивали. Только глаза их устало и с упреком смотрели на комбата.
День был на исходе. В штабе полка кипела работа. Из дивизии требовали доклада о ходе наступления на высоту. В телефонной перебранке с комбатами постепенно вырисовывалось, что наши взяли высоту, что и требовалось доказать. В ситуации, когда достоверные данные отсутствуют важно доложить и попасть в струю. Тебя потом не забудут, непременно отметят, глядишь и представят к награде. Не будут же писать представление на Ваньку ротного, который отсиживался на высоте. Штабная работа требует изворотливости, ты все время на глазах у начальства. Это не то что ротный, взял ушел на высоту и сидит там. Если ты даже и не в курсе, ты все равно должен придать своим словам уверенность, если хотите лихость, в этом успех продвижения вперед.
В донесениях и сводках появились внушительные цифры убитых немцев. А как же без них? Комбат подсчитал раненых и донес, что в полосе наступления батальона убито не меньше пятнадцати солдат противника. В полку эту цифру сразу округлили.
— Чего молчишь? Сообразить не можешь?
Он опять лицом к лицу оказался с убитыми. На фронт он только что прибыл и первый раз увидел подобное зрелище. Похолодев от ужаса, что он один оказался среди покойников, он кинулоя бежать обратно. Страх и ужас придали ему силы и скорости. Он падал и бежал, кругом не замечая ничего. Ему казалось, что и в лесу повсюду и кругом одни мертвые. Благополучно добежав до полка, он увидел живых и обессиленный свалился на землю. Его подхватили под руки и поволокли в блиндаж. Все замерли от cтpaxa и онемели, когда он объявил, что в траншее сидят только убитые. Слезы застилали ему глаза. Его подняли на ноги и подвели к столу командира полка. Он вдруг захрипел, заикал и его вырвало прямо на стол, где лежала разрисованая красными стрелами карта полка. Стрелы исчезли, его подхватили и потащили из блиндажа.
Эта страшная весть с быстротой молнии облетела все службы полка. Она поползла по проводам. Два полка солдат, молодых ребят, — как поется в песне, отдали свои жизни.
— Ну давай, вали!
— Я хочу тебе кое что сказать. Дело серьезное!
— У меня и своих дел в роте по горло! В санчасть поведешь его ты. Даю вам на это ночь до рассвета! К утру вместе с ним вернешься назад.
Потом он быстро побежал по лицам сидевших, по стенкам окопа и скрылся за рожь. Голоса пропали. Ветер сдул их куда-то в сторону. Свежий человек не может так рассказывать, подумал я. Это разговор бывалых солдат. Свежего человека хватает на неделю. Пока он приглядиться, считай его уже нет.
Здесь на передовой говорили обо всем. Только в присутствии телефонистов старались не сболтнуть лишнего.
Однажды произошел такой случай. Старшина рассказывал. Ребята слышали, как тот в полку докладывал о разговорах на передовой.
Ротный был уверен в своем ординарце. От его расторопного взгляда и чутких ушей ничего не уйдет. У него, как выражался ротный, не плохая смекалка, есть чутье на немцев и сообразительный котелок. И поэтому, набегавшись, ротный валился спать не сообразуясь с предрассветной порой. На сон и на отдых ему давалось ограниченное время.
Вон политрук. Тот мог и день и ночь спать сколько угодно, сколько ему влезет. Но спал политрук только ночью. Дней под обстрелом он боялся даже закрывать глаза. А они с ротным набегаются и только под утро ткнутся по очереди и уснут.
Но бывало и так. Когда ложились спать они сразу двое. Прибегут в пулеметный расчет, сделает ротный проверку пулемету и лентам, даст пулеметчикам нагоняй за разные неполадки, а потом скажет им — Братцы! Вы подежурьте! А мы с орденарцем ляжем вот здесь и поспим. Мы вторые сутки не занимались этим делом.
Пулеметчики любили, когда ротный после нагоняя прямо в пулеметной ячейке устраивался спать.
Врывы вздымались, но не ближе десяти метров. Сначала было жутво и страшно, земля ходила под ногами, бросала на несколько метров окоп.
При каждом таком мощном ударе человеческое тело сжимается, суставы рук и ног стягивает в единый комок. Ты искривляешься как сжатая пружина. Хлесткими до боли в голове ударами выбивает последние мозги. Ты хочешь расслабиться, а новые удары следуют один за другим, еще больше тебя сжимает и раослабиться не дает. Люди трясутся, бьются всем телом, стучат зубами, и начинают дуреть. Некоторые охают, крестяться, читают молитвы, беззвучно шевеля губами.
Весь день немцы продолжали изрыгать смертельный огонь. Высота окуталась облаком земли и дыма.
Жизнь или смерть! Орел или решка? Сколько не крути, сколько не гадай, ответа не получишь! Все делается проще! Вперед о смерти знать не дано!
Снаряд хряпнул так близко, что у щели, где я сидел, отвалилась земля. Второй ударил рядом с пулеметом, сбрсил о него охапку соломы и заскрежетал осколками по стальному щиту. Немец перенес огонь почти к самой кромке ржи.
— Ну и денек! Чуть сам с ума не опятил! — вздыхая, говорю я вслух. Вспомнил, как я бегал в полк, как на обратном пути попал в траншею забитую солдатскими трупами. Лес большой. Я точно не знал где находиться блиндаж командного пункта. Я пробежал почти весь лес. На дороге увидал лошадь и телегу. На ней сидели раненые. Повозочный остановил лошадь и кнутом показал мне в нужном направлении. Туда в лес вела узкая непролазная тропинка.
Немцы обрушили на высоту лавину снарядов, за ней последует атака пехоты и танков. Наши пулеметы молчали. Четыре пулемета, накануне проверенные, были готовы отбить любую атаку немецкой пехоты. Я сам проверял каждый пулемет.
Сейчас я лежал на спине на дне своей узкой шели и прислушивался к разрывам.Земля плыла из-под меня вместе в окопом. Я прислушался, хотел уловить человеческие голоса, но в реве снарядов ничего не было слышно. Если обстрел прекратиться, внезапно оборвется и из ближайшего окопа мои солдаты подадут голоса, значит немец пошел в атаку. И они его подпустят на прицеле.
Но пока немец бьет, пока летит земля, нужно набраться терпения и спокойно дожидаться начала. Сейчас снаряды рвуться с перелетом. Но вот несколько снарядов как бы сорвались с высоты и вскинули землю у самого окопа. Они стали рваться в расположении роты. Что зто! Я вскочил я на ноги, простая случайность? Неправильный прицел по уровню? Или обычный недолет? Или немцы опять перенесли огонь ближе к ржаному полю?
Разрывы стали приближаться к пулеметных ячейкам. Там где стоял пулеметы, там где из окопа выглядывал я, кругом летела земля и шуршали осколки.